Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Строй окончательно сломался. Армия превратилась в огромную, ревущую от ужаса, мечущуюся толпу.

И вдруг из этой толпы показалась плотная, ощетинившаяся штыками колонна, возглавляемая, наверно, последним оставшимся в живых английским офицером. Быстрым шагом, почти бегом, они устремились прямо на нас.

— Они идут! — заорал я. — Огонь! Огонь на поражение!

Стволы захваченных шестифунтовок, уже раскаленные от беспрерывной стрельбы, снова изрыгнули пламя. Расчеты, состоявшие из моих русских бойцов и проворных китайцев, работали как заведенные в адском грохоте и дыму. Заряжай! Огонь! Банник! Заряжай! Снова и снова картечь широким смертоносным веером выкашивала целые ряды в надвигающихся колоннах. Но они шли. Спотыкаясь о тела своих товарищей, падая и снова поднимаясь, они шли, и их было слишком много.

Первая волна, понесшая чудовищные потери, все же докатилась до подножия нашей батареи и полезла на вал.

— Прекратить огонь! — проревел я, понимая, что еще один залп — и мы накроем своих. — К бою!

На верх вала уже врывались вражеские пехотинцы со штыками наперевес.

Слева от меня Василий Громов, бывший каторжанин родом из Рязани, встретил первого ударом приклада в лицо. Хруст сломанных костей, и враг рухнул назад. Второго Василий поймал за штык голой рукой, рванул на себя и всадил штык собственной винтовки солдату в живот. Третий цинец попытался заколоть его сбоку, но он развернулся с удивительной для его размеров быстротой и перерубил противнику горло.

Справа молодой тайпин, с лицом, перекошенным от ужаса и ярости, отбивался своим дао от двух цинских солдат. Первый удар — отбил штык. Второй — уклонился. Но третий пехотинец ударил сзади. Молодой китаец вскрикнул, когда штык пронзил ему спину, но, падая, успел полоснуть мечом по ногам одного из убийц. Оба рухнули на землю.

Но за ними уже лезли другие. Казалось что все потеряно.

— Огонь! — вдруг донесся до меня сзади голос Елисея.

Не веря своим ушам, я оглянулся. Да это были они! Елисей, увидев, что батарея взята и его людям теперь некого обстреливать, снял их с горной позиции и ринулся в бой, верно определив, что именно левый фланг нуждается в подкреплении.

Его стрелки дали в упор залп из своих «Энфилдов», затем достали револьверы и ринулись вперед. Сухой частый треск револьверных выстрелов смешался с ревом и криками.

Враги уже были среди нас. Завязалась свалка. Отбросив бесполезные в такой давке винтовки, работали ножами и штыками. Тайпины Лян Фу, с дикими криками, рубили наотмашь своими широкими мечами-дао.

Казак Поляков, ординарец Елисея, сражался спина к спине с китайцем из отряда Лян Фу. Казак работал кинжалом — короткие, точные удары снизу вверх. Рядом китаец размахивал дао, словно косой, отсекая руки и головы. Один из цинцев попытался пробиться к ним с копьем, но Поляков перехватил древко, рванул на себя и всадил кинжал солдату под ребра. Китаец тут же полоснул дао по шее следующего противника.

Прямо передо мной из порохового дыма выскочил цинский офицер с саблей и трое солдат со штыками. Не стараясь выхватить шашку, рука сама вытащила из кобуры тяжелый «Лефоше». Первый выстрел — в упор, в лицо офицеру. Он молча осел. Второй — в грудь солдату, который уже замахивался штыком. Отшвырнув его тело ногой и разворачиваясь, я выстрелил в третий раз, снеся челюсть еще одному. Четвертый выстрел… Осечка.

Последний враг, видя, что я без оружия, с ревом бросился на меня. Но тут же рядом выросла тень, и кривая сабля Сафара свистнула в воздухе, почти оторвав голову цинского солдата от туловища.

Атака захлебнулась. Те, кто прорвался на батарею, лежали мертвыми. Те, кто был на склоне, видя эту бойню и не получая поддержки, дрогнули и побежали.

Я увидел, как в центре вражеского лагеря, где реяло знамя Цзянцзюня, началась паника. Среди палаток металась долговязая фигура европейца. Приложив к глазам подзорную трубу, я невольно присвистнул: это Тэкклби, с перекошенным от ужаса лицом, вскочил на коня и, отталкивая собственных солдат, бросился наутек. Его слуги пытались вытащить из паланкина визжащего от страха Тулишэня, но англичанин, не дождавшись, хлестнул коня и исчез в клубах пыли.

Армия Цзянцзюня была надломлена. Теперь нам надо было довершить разгром.

Началась самая страшная фаза боя — преследование. Эвенки и монголы врезались в толпу бегущих, не давая пощады, отыгрываясь за свое утреннее унижение.

Стоя на бруствере захваченной батареи и глядя вниз, я видел, как вся долина была покрыта телами. Горы трупов, брошенное оружие, разбитые повозки, знамена, втоптанные в грязь. Кое-где еще стонали раненые, но их быстро добивали монголы, попутно собирая трофеи.

Победа. Полная. Абсолютная, черт побери, победа!

Но в душе не было ни радости, ни триумфа. Только холодная, свинцовая усталость и тяжесть от вида этой чудовищной бойни, которую я сам спланировал и осуществил. Я победил. Но цена этой победы была написана кровью тысяч людей, лежавших сейчас в долине под безразличным азиатским солнцем.

Пока орда Очира растекалась по долине, добивая рассеянного врага, я отдал последний приказ.

— Сафар! — крикнул я, указывая в подзорную трубу на маленькую колонну, пытающуюся вырваться из хаоса. — Десяток бойцов с собой! Видишь паланкин? За ним! Англичанина взять живым!

В глазах Сафара при виде расшитого драконами паланкина вспыхнула лютая узнающая ненависть. Он кивнул и, собрав своих джигитов, сорвался с места.

Их стремительный налет был похож на удар копья. Горстка всадников на резвых конях легко настигла и смела малочисленную охрану. Было видно, как Тэкклби сбили с коня и скрутили. Сафар же, не обращая ни на кого внимания, подлетел к паланкину и рывком сорвал шелковый занавес. Внутри, дрожа, как заяц, сидел обрюзгший перепуганный Тулишэнь.

— Помнишь резню в Амбани-бира, старый пес⁈ — донесся до меня яростный крик Сафара.

Он схватил маньчжура за длинную косу, выволок его из паланкина и швырнул в пыль. Одно короткое свистящее движение кривой сабли — и голова Тулишэня, с застывшим на лице выражением ужаса, откатилась в сторону.

Собаке собачья смерть.

Вечером, в захваченном, полном шелка и ковров штабном шатре, напротив своего пленника сидел я. Тэкклби, связанный и грязный, трясся от бессильной ярости.

— Варвар! — прошипел он, брызжа слюной. — Вы, русские — дикари! Вы ничего не понимаете в порядке, в торговле! Вы принесли сюда хаос и резню! Это был стабильный регион!

Дав ему выговориться и спокойно отхлебывая из чашки превосходного чая, найденного здесь же, я затем медленно поднял на него взгляд.

— Нотации о порядке и стабильности от человека, чье состояние построено на отравлении целого народа опиумом… — После паузы я продолжил: — Должен признать, мистер Тэкклби, это звучит очень… самоуверенно.

В шатер вошел Сафар. Его взгляд, полный ненависти, упал на англичанина, и рука сама легла на рукоять сабли. Поднявшись, я положил руку ему на плечо, останавливая.

Развернувшись к трясущемуся от унижения Тэкклби, я продолжил:

— Вот настоящее зло. Жадность вот таких людей, сидящих в своих конторах в Лондоне и Шанхае, и губит этот край. Тот, — кивнув в сторону поля боя, я закончил, — был просто симптомом. А это, — мой взгляд снова впился в англичанина, — это сама болезнь.

Тэкклби побледнел. Его прежняя надменность слетела, как позолота, обнажив липкий, животный страх. Он нервно дернул воротник, пытаясь сохранить остатки достоинства.

— Я британский подданный! — голос его сорвался на визг. — Я требую… Я настаиваю, чтобы меня передали консулу! Вы не имеете права… Что вы собираетесь со мной делать? Убьете?

Я усмехнулся — холодно, одними губами — и, не спеша, налил себе чаю. Пар поднялся над пиалой, скрывая мое лицо.

— Убить вас? — переспросил я, делая глоток. — Нет, мистер Тэкклби. Это было бы слишком просто. И слишком расточительно.

Я поставил пиалу на стол с глухим стуком.