Хранители Братства (ЛП) - Уэстлейк Дональд

– Рад это слышать, отец, – сказал я.

Один раз «Отче наш» и один раз «Аве, Мария»! Я почувствовал укол совести, пока торопливо исполнял свое покаяние, словно каким-то замысловатым образом обвел отца Банцолини вокруг пальца и теперь мог наслаждаться плодами своей хитрости.

Но, наверное, я был слишком легкомыслен и не мог долго переживать. К тому времени, как я быстро прочел молитвы и направился к выходу из часовни, я уже не испытывал чувства вины. А ведь у меня были две причины, имей я достаточно силы воли, чтобы это признать. Во-первых, мое бессовестное заискивание перед отцом Банцолини, итогом которого стало самое легкое покаяние за всю историю моих исповедей. А во-вторых, чувство утраты, что я испытал и утаил, когда отец Банцолини сказал, что мне не следует больше путешествовать.

Но я не только не был сломлен этими доказательствами своей никчемности, но даже гордился ими. Легкое покаяние, на мой взгляд, уравновешивало множество полученных раньше тяжких покаяний, которые я не заслуживал. И мысль о том, что философия Странствий не просто чужда мне, но и опасна для моего здравомыслия, приятно будоражила. В самой идее Странствия появилось теперь нечто притягательное, похожее, возможно, на то, что наркоман испытывает к своему дурману. Опасное, но захватывающее чувство, по сути захватывающее, потому что опасное.

Эх, жаль, но мое увлечение Странствиями подошло к концу. Теперь я должен вернуться к приемлемому уровню зависимости – еженедельному походу за «Санди Таймс».

Время пришло. Я направился в канцелярию за шестьюдесятью центами и разрешением покинуть монастырь. За столом дежурил брат Эли, в окружении стружек от резьбы по дереву, которой он занимался.

Брату Эли, задумчивому стройному молодому человеку с вытянутой шеей, было чуть за двадцать. После, казалось бы, нормального калифорнийского детства, он угодил в армию и попал во Вьетнам, где и дезертировал. Он много времени провел в тайном Странствии по Азии и попутно освоил искусство резьбы по дереву, которым, как он утверждал, три года зарабатывал на жизнь. Нелегально вернувшись на родину, он два года назад предстал перед дверью нашего монастыря, заявив, что слышал о нас в одном буддийском храме, и что его собственный опыт Странствия согласуется с нашей философской позицией. Молодой человек спросил: не возражаем ли мы против присоединения к нашему братству беглеца, находящегося в розыске? Брат Оливер заверил его, что законы человеческие, будучи преходящими, противоречивыми и зачастую ошибочными, значат для нас гораздо меньше, чем законы Божьи. Так этот молодой человек отказался от имени, запятнанного преступлением с точки зрения властей, и стал братом Эли, резчиком по дереву.

О, да, резчиком по дереву. Худощавые Иосифы, шагающие рядом с дородными осликами, несущих еще более дородных Марий, женоподобные ангелы, откатывающие массивные валуны от символических пещер, волхвы верхом на верблюдах, святые на коленях, мученики в последние минуты жизни – все это находил его трудолюбивый резец, скрытое в обычных кусках дерева. И Иисусы, уйма Иисусов: Иисус благословляет, Иисус постится, Иисус проповедует, Иисус воскрешает из мертвых, Иисус позволяет омывать свои стопы, Иисус несет свой крест, Иисус, пригвожденный к кресту, Иисус, снятый с креста.

Если брат Эли когда-нибудь станет аббатом, никто из нас не будет спасен больше, чем он.

А пока мы быстро уладили наши дела. Брат Эли поприветствовал меня, без заминок выдал шестьдесят центов, попрощался и вернулся к Мадонне с Младенцем, обретающими форму из очередного куска дерева (привет брату Оливеру!). А я вышел наружу.

То ли у меня разыгралось воображение, то ли мир сегодня и правда был не таким, как обычным субботним вечером. Обычное сияние огней казалось более резким, суета – более неистовой. Опасность и безумие, казалось, таились за каждым фасадом и за каждым лицом на Лексингтон-авеню. Я шагал быстрее, чем раньше, и получал меньше удовольствия от этой вылазки. И даже газетчик, продавший мне воскресный номер, казался сегодня не таким уж знакомым и дружелюбным.

– Добрый вечер, отец, – сказал он как обычно, но тон отличался.

На обратном пути я остановился у привычной урны, собираясь избавиться от ненужных разделов газеты: объявления, путешествия, бизнес, рекламные приложения. Но, дойдя до раздела «Недвижимость», я остановился. Может, стоит все-таки сохранить этот раздел? Возможно, более тесное знакомство с миром недвижимости не помешает нам в ближайшие недели. Я вернул раздел в пачку сохраненных и поспешил домой.

Должно быть, она поджидала меня. Я шел по 51-й улице, до дома оставалось всего полквартала. Эйлин Боун вышла из автомобиля, припаркованного чуть впереди, обошла капот и встала на тротуаре, в ожидании, когда я с ней поравняюсь.

До нее оставалось около дюжины шагов; достаточно близко, чтобы ясно разглядеть ее в свете уличных фонарей, и достаточно далеко, чтобы уклониться от встречи. Я мог бы развернуться, возвратиться на Лексингтон, повернуть налево на 52-ю улицу, снова налево на Парк-авеню, миновать бутик «Задок» и пройти те же полквартала до дома. Вероятно, именно так мне и следовало поступить.

Но я поступил иначе. Я сделал двенадцать шагов вперед, крепко сжимая газету и глядя прямо на Эйлин. Она была в брюках, темном свитере и удлиненной куртке до бедер. Она выглядела высокой, стройной и мрачно красивой. Она казалась утонченным воплощением каждой искрящейся угрозы, что я ощущал сегодня вечером в воздухе.

Я остановился, подойдя к ней. Казалось несообразным просто кивнуть, сказать «привет» и пройти мимо, поэтому я остановился. Но первым заговорил не я, а она.

– Здравствуйте, брат Бенедикт, – сказала Эйлин.

Ее улыбка и тон голоса поставили меня в тупик, я не мог угадать, что за ними скрывается. Какие-то оттенки юмора и какие-то нотки серьезности переплетались в ее голосе, взгляде, положении головы, линии губ, и я просто позволил всему этому охватить меня, как русской симфонии, и даже не пытался искать смысл.

– Подбросить вас до дома? – спросила она.

– Это недалеко, – ответил я.

– А мы поедем дальним путем, – сказала она. Затем она немного помрачнела и добавила более серьезным тоном: – Я хочу поговорить с вами, брат Бенедикт.

– Мне жаль, – сказал я, – но я непременно должен вернуться…

– О вашем монастыре, – добавила Эйлин. – Насчет его продажи. Возможно, я могла бы помочь.

Эти слова заставили меня остановиться. Хмуро взглянув на нее в попытках разгадать, я спросил:

– Почему?

– Вы имеете в виду «как?» – поправила она.

– Нет, я имею в виду «почему?» Ведь это ваш отец продает этот участок.

– Это одна из причин, – сказала она. – Но могут быть и другие. Я надеюсь, вы расскажете мне.

– Брат Оливер – вот, кто…

– Нет, брат Бенедикт – вы. – Во взгляд Эйлин вернулся юмор, заставляя ее глаза сверкать и оставляя мягкие тени на скулах. – Я чувствую, что могу доверять вам. Если кто-то и может донести до меня эту историю со стороны монастыря, то это вы.

– Завтра, – предложил я. – Если вы придете завтра, я, возможно…

– Я уже здесь и сейчас. Завтра я могу передумать.

– Тогда, зайдем в монастырь. Я покажу вам арх…

– Нет, брат Бенедикт, – прервала меня Эйлин. – На моем поле, не на вашем.

И она указала на свой автомобиль. Такой же длинный, гладкий, изящный, справный и блестящий, как его владелица. Эйлин была права. Автомобиль был в таком же смысле ее, как монастырь был мой.

– Не думаю, что смогу получить разрешение… – начал я.

– Зачем? Мы поговорим десять минут, после чего я высажу вас у дверей монастыря.

Я покачал головой.

– Нет. У нас есть правила.

Эйлин начала терять терпение:

– Я уже жалею, что приехала сюда, брат Бенедикт. Может, мой брат был прав в том, что вам, монахам, безразлично, что с вами может случиться.