Искусство почти ничего не делать - Грозданович Дени

Примеры столь многочисленны, что их скучно перечислять. Интереснее было бы попытаться выявить среди этих революций такую, итоги которой не привели к еще худшим последствиям. Однако если взять две самые знаменитые — французскую и русскую, — то первая очень скоро перешла в наполеоновскую бойню, а затем к власти вернулась самая расчетливая буржуазия (та, что доведет торжество капитализма и индустриализацию до крайности), а вторая после долгого периода беспримерной тирании тоталитаризма (сопровождавшейся бесчисленными убийствами, высылками и возвратом к самому гнусному массовому рабству [39]) завершилась созданием наихудшего мафиозного государства из всех когда-либо существовавших на земле.

Но в то утро на радио знаменитый философ искренне и с воодушевлением отвечал на вопросы, охотно обсуждал свои прошлые ошибки и пытался развивать совершенно новую теорию возможного социального улучшения путем постепенного осознания, что «люди» (эта магическая категория) должны воздействовать на собственную отчужденность — разумеется, без всяких уточнений насчет того, какими средствами этого достичь. Как сказал юморист: «Обожаю теорию за то, что она освобождает от перехода к практике». Продолжая, однако, размышлять об этой щекотливой проблеме перехода к практике и к месту событий ярких и трагических, — свидетелем которых стал прошлый век, мне вспомнились слова из книги братьев Таро [40], которые я привожу здесь по памяти:

В другой раз, также по радио, которое я за городом слушаю очень часто, была передача о «Загадочном Арагоне».

Финкелькраут, ведущий, с простодушием (чересчур подчеркнутым, чтобы быть искренним) задает вопросы двум последним биографам поэта.

Все трое поражаются его «загадочной, таинственной, удивительной» двойственности, как в социальной, так и в личной жизни.

Помимо прочего, долго обсуждаются его политические противоречия, а также такие несовместимые (на их взгляд) факты, что великий писатель и романист мог быть убежденным сталинистом.

Говорится также о жалкой комедии великой любви, которую они с Эльзой четверть века разыгрывали для поклонников и трагическая кульминация которой выражена в одном из последних писем (теперь опубликованных) «сообщницы», где она неожиданно изобличает роль манекена, которая была отведена ей в этом спектакле, обвиняет великого возлюбленного в такой огромной любви к себе самому, какую только можно вообразить, и заключает свое послание страшной фразой: «И даже когда я умру, моя смерть будет чем-то, что случилось с тобой!»

Далее комментаторы приводят разные оправдания гению: это из-за любви и сложностей, сопровождающих любовь к народу, женщинам и литературе, Арагон дошел до постоянного раздвоения личности, не умея примирить разные полюса своей жизни. Ни разу не прозвучало ни малейшего намека на тщеславие, честолюбие и жажду признания, свойственные «великому человеку».

И в тот же вечер моя приятельница, которой я пересказал передачу и которая долгое время была замужем за человеком таких же свойств, сказала: «Конечно, они об этом не говорят, ведь ими руководят те же чувства. Честолюбие для них — слепая зона».

На волне «Франс кюльтюр» теолого-философская передача о знаменитом доказательстве святого Ансельма [41], которое, по мнению двоих приглашенных (одного иезуита и профессора философии, убежденного католика), ни в коем случае не могло быть опровергнуто Кантом, так же как «многие люди» — не правда ли — судили о нем чересчур поспешно…

Это доказательство — украшение того, что они называют негативной теологией [42], — состоит вовсе не в том, чтобы доказать, что Бог существует, а в том, что Он невозможен, сообразуясь с точными и верно сформулированными законами логики, подтвердить, что Бога нет. Еще более утонченная формулировка, насколько я смог понять: Бог есть то, что вечно пребывает превыше всего сущего и находится за пределами самых широчайших понятий, когда наши мыслительные способности уже исчерпаны.

Это последнее определение, которое, по-видимому, перекликается с теорией некоторых светских философов о «всеобъемлющей реальности», по-моему, прекрасно сочетается с неким мистицизмом, который иногда во мне обитает — отдельно от разочарования ближайшим будущим мира — и поддерживает мой врожденный (тем не менее слегка своевольный…) оптимизм в том, что касается его дальнейшего развития. Однако, несмотря на это интуитивное необходимое согласие, я остаюсь предельно внимателен — будучи с детства не в ладах с напыщенной неискренностью иезуитов и христианским рационализмом, — чтобы точно уловить момент, когда эта абстрактная идея тайком перейдет (этакая логическая уловка, сказал бы я…) в так называемые этические последствия. Да, мне давно известно, никогда нельзя упускать момент, когда подобные мыслители ловко тасуют колоду и тайно манипулируют реальностью.

Но мелкая уловка, безусловно, срабатывает, и на нас, без малейшего намека на причинно-следственную связь, снисходит — в данном случае под действием Святого Духа! — закономерная любовь Бога, ближнего, всеобщее милосердие и т. д.

Пора мне уже прекратить свою радиопроповедь.

Внезапно мне пришло в голову, что эта передача шла сразу после передачи Рут Стегасси (слушать которую в семь утра по субботам я теперь считаю своим священным долгом) под названием «Будни Земли», где говорилось о постепенном исчезновении на планете разных видов зерновых культур и, как следствии, унификации производства хлеба. Устрашающий факт разрушительного господства единообразной индустриальной мысли (на мой взгляд, иудейско-христианское повиновение, поймите меня правильно…) в сельском хозяйстве.

И, вновь размышляя о том, что я написал выше о стратегии воинствующей технократии, которая исподтишка старается поглотить все, что ей противится, я невольно подумал, что обе передачи шли друг за другом неспроста.

С ясностью нарастает холод

Чтобы продолжить свою утопическую арьергардную битву, я, утративший иллюзии о состоянии современного мира, сегодня утром решил призвать на помощь союзников и привести здесь речь Томаса Бернхарда, которую он произнес в 1965 году на публичном вручении одной из самых высоких литературных наград Германии, речь, которую он озаглавил «С ясностью нарастает холод».

Надеюсь, что читатели — по крайней мере, те, кто разделяет мое желание бороться (не ради победы, а ради удовольствия не участвовать в величайшей глупости, признанной нормой) с безудержной и разрушительной научностью нашей эпохи, — g оценят его завораживающий, склонный к повторениям, стиль, захватывающую манеру выражаться намеками, а главное, иронию и саркастическую меланхолию австрийского писателя.

Мне кажется, что холод, о котором идет речь, сродни тому, который пронизывает нас в «Красной пустыне» Антониони. И все же я помню, что в этом фильме рассказывается одна из лучших антипозитивистских историй, которые мне известны. Мальчик спрашивает отца:

— Слушай, пап, ты уверен, что один плюс один всегда будет два?

— Совершенно уверен, — отвечает отец.

— Тогда смотри!

И мальчик приносит пипетку, в которую набрано немного воды. Он склоняется под лампой и роняет на освещенный стол блестящую каплю, которая сворачивается в шарик на гладком дереве.