Искусство почти ничего не делать - Грозданович Дени

Так мы сидели друг против друга в молчании — столь знакомом напряженном молчании двух погруженных в себя шахматистов — в осеннем полусумраке класса, в чьих высоких окнах виднелись деревья пустынного бетонированного двора. Ветер подхватил горстку опавших листьев, те на мгновение опустились на узкий островок полустертых классиков… и время — которое тоже всегда так незаметно, — казалось, потянулось еще медленнее, будто затем, чтобы нагнать еще больше уныния, и без того свойственного классному кабинету.

Маленький горбун с непонятной улыбкой, вероятно привыкший разгонять школьную скуку, а возможно, и обрадованный моим интересом, подошел ко мне и писклявым, как у Джерри из известного мультика, голосом предложил решить шахматную задачу.

Взяв шахматную доску и коробку с шахматами — откуда достал коня, ладью и королеву, — он ловко водрузил королеву на ладью в нескольких клетках от коня, а затем пронзительным голосом осведомился:

— Какого черта королева забралась на ладью?

Я замер, пытаясь улыбаться как можно хитрее в ожидании ответа.

— Сдаетесь, дружище? А все очень просто: королева увидела коня и испугалась, потому что приняла его за мышь!

И, даже не дожидаясь моей реакции — под мрачные взгляды товарищей по команде, которым, как видно, надоела эта бородатая воскресная шутка, — он затрясся от смеха, как чертик на пружине. Потом внезапно остановился, как кукла, у которой кончился завод, и пошел обратно, по-прежнему улыбаясь своим мыслям, на стул у доски, где нарисованный мелом равнобедренный треугольник, казалось, открывал нам истинную причину его невыразимого восторга…

И как раз в эту минуту я увидел высоко над оцинкованными крышами безучастное серое небо, а внизу, во дворе, еще мокрые от недавнего ливня деревья, отраженные в лужах. Почему-то я вдруг улыбнулся той же блаженной улыбкой, что и старичок профессор. В конце концов, разве мир — для нас, вечных детей, — не устроен так же чудесно, как равнобедренный треугольник, как шестьдесят четыре клетки, где — если шагнуть в Зазеркалье из печальной действительности — мы вскоре решимся на возможную встречу с белым рыцарем, с испуганной королевой, взобравшейся на ладью, и где-то неподалеку, что вполне предсказуемо, с садовой соней, философски уснувшей в чайнике?

Профессор Лоренц играет в «гуська»

Хотя в действительности он всего лишь работал со старыми методами натуралистов, которые в свое время использовали еще Жан-Анри Фабр и Чарльз Дарвин, Конрад Лоренц считается основателем этологии — науки, изучающей и описывающей поведение животных в естественной среде. Фактически порвав с теориями бихевиористов, виталистов и Павлова, которые в то время пользовались такой популярностью, он был — и, на мой взгляд, именно в этом его главная отличительная особенность — первым, кто так талантливо, взяв за основу свои наблюдения за животными, провел возможные аналогии, объясняя наше человеческое поведение, а именно — я подразумеваю самую знаменитую его книгу [43] — этот инстинкт агрессии, который постоянно зреет в человеческом обществе.

Учитывая, что все более очевидным становится зависимость научной, как и всякой другой, мысли — хотя она и пытается обороняться — от канонов интеллектуальной моды той эпохи, в которую она развивается, трудно определить, что в будущем останется от этих досужих домыслов [44]. Тем не менее Конрад Лоренц не только хорошенько подстегнул воображение своих современников, но и сделал это ясным и доступным языком, понятным большинству простых смертных — вероятная причина его народной популярности, — ведь он сам любил повторять, что «было бы самонадеянно думать, что то, что знаешь ты, недоступно большинству других людей».

Сегодня почти каждый знает фотографию этого высокого весельчака с седой шевелюрой и бородой, стоящего по пояс в грязном пруду в окружении серых гусей, которые, как видно, принимают его за ангела-хранителя. Впрочем, именно после этого изучения гусей он и вывел две свои самые выдающиеся теории: инстинктивного поведения и импринтинга.

Первая, относясь к тому, что называется филогенетической наследственностью, показывает, что животные в неволе, лишенные естественных возбудителей своих инстинктов, очень быстро усваивают искусственное поведение для преодоления трудностей. Хищник будет преследовать любой движущийся объект — например, кошка ловит подхваченный ветром сухой лист — «тень воображаемой добычи».

Вторая, феномен импринтинга (впервые описанный Лоренцом), иллюстрирует врожденное и приобретенное в поведении животных. На определенной стадии жизни молодое животное обязательно отождествляет себя с другим живым существом, каким бы оно ни было, и стремится везде за ним следовать. Природа (врожденное) велит ему следовать, а Культура (приобретенное) поможет ему определить существо, за которым следовать. Короче, если говорить о гусях, выросших в его парке, равно как и о некоторых его читателях — лишенных духовного отца в эпоху стремительного обесценивания ценностей, — эта неожиданная возможность явилась в лице самого Конрада Лоренца.

Как бы там ни было, одна из самых, как я полагаю, поразительных вещей его главного произведения «Агрессия», это описание ритуального поведения животных.

Он пишет, что колония животных, обитающих в определенном месте и привыкших ходить к водопою одним и тем же путем — порой очень долгим и извилистым, хотя источник находится совсем рядом с их жилищем, — изменит свой привычный путь, только если, к примеру, кто-нибудь из них случайно поскользнется на грязной тропинке и, увидев воду, откроет остальным более прямую дорогу. Однако из-за нарушения ритуала колония чувствует беспокойство и нередко, походив некоторое время новым путем, возвращается к старым привычкам.

Как постоянный игрок в шахматы, я могу засвидетельствовать, что большинство игроков (любители шахмат, возможно, такая же однородная разновидность, как и серые гуси) меняют привычную тактику, любимую геометрическую, пространственно-временную схему на шахматной доске только в случае благоприятной ошибки и почти всегда им это так неприятно, что они даже не радуются победе. Я даже знал одного настолько увлеченного игрока, довольно фанатичного по натуре, который, несмотря на замечания, которые все его приятели делали ему сотни раз (и он охотно соглашался), продолжал постоянно и абсолютно спокойно совершать одну и ту же роковую ошибку на одиннадцатом ходу своего любимого дебюта.

Кстати, рассказывают, что профессор Лоренц, имевший привычку ходить из дома пешком определенным, довольно извилистым маршрутом, проходя мимо привычных любимых мест, то и дело являлся на лекции в институт Макса Планка в Мюнхене с опозданием в несколько минут. Однажды студенты посоветовали ему более короткую дорогу, и он старался по ней ходить до тех пор, пока, заметив, что профессор с каждым днем становится все мрачнее и раздражительней, они не убедили его вернуться к прежнему пути. После чего профессор вновь обрел свойственное ему хорошее настроение.

Чарующий призрак свободы

Эту фотографию я нашел в газете «Либерасьон» от 20 апреля 1999 года и в тот же день вклеил ее в свой дневник. На ней изображен погибший во время знаменитого восстания Парижской коммуны в 1871 году. Имя его неизвестно. Таких по нескольку дней оставляли на всеобщее обозрение в больнице, чтобы кто-то из близких мог их опознать. Потом их хоронили в общих могилах.

Это очень волнующая для меня фотография. У этого красивого, еще молодого мужчины с густой шевелюрой, в мундире национальной гвардии, спокойное, умиротворенное лицо, а взгляд будто полон самого сокровенного небесного смысла… может, смерть застигла его за глубоким раздумьем, когда он уже был ранен? Напрашивается вывод, что наступила она не сразу и перед его внутренним взором явились несколько ярких образов, прежде чем он окончательно потерял сознание. Видит ли он ручеек своего детства в полях, окружавших Париж в то время, лица родителей или своих детей, какую-то мелочь, заслонившую все, как во сне, или ему вдруг открылась тщета тех вещей, к которым мы так страстно привязаны в жизни? Наконец, промелькнуло ли в нем предчувствие возможной будущей пустоты этого пьянящего призрака свободы, ради которого уже столько поколений стремились в бой и гибли, что предстоит и ему, чтобы потом, по иронии судьбы, их дети имели свободы еще меньше, чем их отцы?