Искусство почти ничего не делать - Грозданович Дени

Мы вернулись к своим кофе и чаю, но Ж. казалась чем-то озабоченной, на ее лице появилось выражение какой-то глубокой вечной тревоги… которое я так хорошо знаю.

Она сказала:

— Думаешь, белки живут в постоянном страхе?

На что я ответил:

— Да, не только в страхе, но и, надеюсь, с чувством вины.

Прислушиваясь к радиомудрости

Этим утром по радио выступал итальянский философ-революционер, которого правительство его страны подозревало в подстрекательской деятельности для красных бригад, за что, насколько я понял, заключило его в тюрьму на пять лет.

Когда журналист спросил его, что он сегодня думает о терроризме, тот долго распространялся о том, что всегда этому противился, считая, что экзальтированная интеллигенция действует по принципу принуждения, хочет все изменить, не считаясь с «людьми из народа», заставить «массы», не спросив их мнения, и т. д.

Меня в который раз изумила глубочайшая наивность этих мыслителей-гуманистов, продолжающих употреблять слова «люди», «народ», «массы», ни на секунду не задумываясь о том, что в основе построения таких концепций есть нечто несбыточное.

Развивая свою мысль, философ пояснил, что истинная революция должна проистекать от всего народа, а вовсе не от какой-то элиты. И тут я вновь убедился, насколько наше представление об исторических событиях может меняться в зависимости от источников, из которых мы о них узнаем. Можно ли называться философом, если не подвергать феноменологическому переосмыслению свои самые твердые убеждения? Можно ли с уверенностью сказать, что французские и русские революции были организованы народными массами? Можно ли пренебречь тем фактом, что этими так называемыми народными массами так легко управлять? Разве можно быть уверенным в том, что ловкость агитаторов и вождей (какими мы их себе представляем) не сыграла тут большую роль?

Лично мне кажется очевидным, что восстания, увенчавшиеся успехом, большей частью обязаны таланту тех, кто их организовал. Я всегда считал идеализмом и утопией миф о «народном возмущении», которое вспыхивает как бы само по себе под давлением обстоятельств, этакий «спонтанный взрыв». Такое, конечно, иногда происходит, но мне кажется, что в странах, называемых цивилизованными — где господствует «цивилизация» и конформизм! — угнетатели могут угнетать сколь угодно долго и жестоко, прежде чем встретят хоть какое-то сопротивление, особенно если это угнетение подсластить и действовать с коварством и ловкостью — что можно ежедневно наблюдать, сидя перед телевизором в ритуальный и священный час новостей.

Меня также удивило простодушие образованного мыслителя, действительно изучавшего историю великих революций и продолжавшего воображать, что в стабильном обществе коренные изменения могут произойти в один прекрасный момент, без поддержки, от принудительного воздействия. Учитывая естественную инертность этого самого общества, как только мы захотим изменить что-то в его устройстве, не придется ли нам в определенный момент (и скорее основательно, нежели слегка) поколебать его устои? Однако если прибегнуть к насилию, не говоря уже о терроре — человечество смогло в этом убедиться во время принудительных революций, особенно прошлого века, — это неизменно приводит к последствиям не только непредсказуемым и катастрофическим, но и противоположным поставленной цели! Хотя с другой стороны, когда принимаешь данное общественное устройство, каким бы неправедным оно ни было, лавируя и пытаясь мало-помалу его изменить, понемногу сделать его лучше, это обычно кончается тем, что на смену приходит нечто гораздо худшее, обманув всех своей маской…

В целом получается неизбежный порочный круг, апория [37].

По моему мнению, самый верный взгляд на процесс революции высказал Анатоль Франс в своем гениальном произведении «Боги жаждут». В нем отражен жестокий, бесчеловечный характер известного периода, именуемого Террором, и его неизбежность, порожденная равнодушием привилегированных классов по отношению к низшим.

Пока многоречивый гость продолжал заливаться соловьем, я задал себе вопрос — вполне соответствующий моему темпераменту, — а не пора ли, раз уж на то пошло, снова попытаться почти ничего не делать или, скажем, попробовать тактику более хитрую и лучше приспособленную к современной мировой реальности: а именно ограничиться тем, чтобы напомнить великим мира сего об их долге перед малыми?

Иными словами, не является ли единственно возможной и вероятной профилактикой для этой странной планеты — абсолютно вычурной и безрассудной — осознание обеспеченными людьми своего морального долга облегчить участь обездоленных и насколько это возможно организовать экономику по принципу приемлемого распределения в пользу последних? Что, заметим мимоходом, и являлось моральным кодексом аристократии прошлого до тех пор, пока она не испортилась от чрезмерной цивилизации. И в этом смысле Жан-Жак Руссо лишь обрисовал положение вещей, весьма вероятно во многом обязанное версальскому двору и тщеславному и одержимому манией величия Людовику XIV, которого некоторые считают истинным виновником деградации дореволюционного французского общества.

Остается только понять, возможно ли уничтожить несовместимость богатства и бедности. Ибо если этнологи описывают разные общества, где подобного антагонизма не существует, выходит, что великие господствующие цивилизации, такие, как наша, слепо подчинены этому роковому спаянному союзу, а следовательно, он является неотъемлемым органическим законом развития. По моему разумению антропологические исследования должны сосредоточиться на изучении психической мифологии народов как раз с этой точки зрения.

Если развивать эту тему дальше, зададимся вопросом — вероятно, успешной можно будет назвать ту цивилизацию, социальная жизнь которой будет основана на том, что богачи — чрезмерно не угнетающие и не презирающие бедняков — будут достаточно бдительны и не позволят им скатиться до нищего убогого состояния, а бедняки смогут жить и довольствоваться тем малым, что имеют? Малым, которое, если хорошенько всмотреться, зачастую щедро вознаграждается ощутимой и полноценной радостью жизни, недоступной богачам, которые большую часть времени деградируют среди кричащей отупляющей роскоши [38].

Учитывая сказанное, не такую ли цивилизацию мы имеем сегодня на Западе со всеми ее превратностями и обстоятельствами, свойственными играм одних с другими. Радиоведущий, по-видимому, в то утро разыгрывал перед наивным и великодушным итальянским философом роль — столь подходящую с этой точки зрения — признанного дипломата от правящего класса, уполномоченного даровать милостыню нижестоящим и позволить им думать, что их внимательно слушают, а с их требованиями считаются.

Допуск к радиоэфиру и признание в СМИ сегодня, безусловно, великолепный бальзам, смягчающий боль мелкобуржуазного унижения, наилучший способом усыпить законное недоверие к доминирующему классу, который удивительно похож, по крайней мере для людей любознательных, читавших исторические хроники, на тех, кто в 1788 году красовался в салонах Версаля, не заботясь о толпе честолюбцев, нетерпение и гнев которых незаметно назревали в приемных, которых они не желали слышать и которые, однако, ускорили ход событий.

А в то же самое время так называемые народные массы продолжали наслаждаться своим недолговечным здоровым счастьем в ожидании — о чем они и сами пока не знали, — что кто-то явится рассказать об их невыносимых страданиях, что блестящие буржуазные (а иногда и дворянские) ораторы — преследующие лишь собственную выгоду или ослепленные простодушным патетическим идеализмом соберут их вместе под лозунгами, кричащими о социальной справедливости, братстве, сияющей призрачной свободе, и раз и навсегда (как было во все последующие революции, взявшие пример с Франции) сбросят их из достойной бедности в постыдную нищету — как духовную, так и материальную.