Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

Я поехал дальше, сжимая руль до боли, слыша, как в стекло снова и снова стучит чей-то невидимый кулак.

И, что страшнее всего, я начинал стучать в ответ.

Глава 19. Разрушение времени

Дорога больше не была дорогой. Она превратилась в блеклую линию, тонкую и зыбкую, словно её нарисовали карандашом по выцветшей бумаге. Асфальт потерял цвет. Сначала — серый, потом и вовсе растворился в белёсой пустоте. Мир вокруг будто обескровили, выкачав краски до последней капли.

Я моргнул — и понял, что не помню, куда еду.

— Ольга, — сказал я. — Куда мы направляемся?

Она повернулась, и её губы зашевелились. Но слова… нет, это не были слова. Это был хруст, скрежет, странный напев, похожий на перевёрнутую запись старой кассеты. Я напряг слух, но в голове раздавался только звон, будто кто-то раскручивал пружину прямо в моём черепе.

— Что ты сказала? — крикнул я.

Ольга смотрела спокойно — даже слишком спокойно. Её зрачки разрослись, заполнив глаза целиком, и теперь они были как два чёрных омута. Она повторила фразу, и я понял: это язык, которого я не знаю. Или… не помню?

Я схватил камеру, словно она могла подтвердить, что реальность всё ещё на месте. Но экран показывал только рябь. Статичное шипение, белый снег — как на телевизоре, поймавшем несуществующий канал.

Я бил по кнопкам, открывал крышку, проверял кассету. Всё было на месте. Но на экране — только пустота.

— Нет, нет, нет… — пробормотал я. — Ты должна показывать! Ты всегда показывала!

В ответ — тишина и снег.

Машину начало уводить в сторону. Я резко дёрнул руль — и заметил: руки мои дрожат, как чужие. Морщины на пальцах, которых раньше не было. Или они были всегда?

— Кто я? — спросил я вслух.

Сначала тихо, потом громче, уже крича:

— Кто я, чёрт возьми?!

Память стала крошиться. Имя. Лицо. Отец? Мать? Аня с зонтом? Всё рассыпалось, как старая плёнка, перегоревшая от лампы проектора.

Ольга протянула мне что-то. Я взял. Пустая фоторамка. Внутри — не фотография, а зеркало.

В отражении я не узнал себя. Лицо смазанное, размытое, словно его стерли ластиком. Я вглядывался до боли, пока глаза не заслезились.

— Это не я, — прошептал я. — Это не может быть я.

Но отражение улыбнулось первым.

Я отшатнулся, сердце колотилось, дыхание сбивалось. Ольга приблизилась. Её губы дрогнули в странной, холодной улыбке.

И тогда она поцеловала меня.

Её губы были холодными, как лёд. Холодными настолько, что у меня свело челюсть. Я попытался оттолкнуть её, но пальцы мои не слушались.

Всё, что я мог — почувствовать, как вместе с этим поцелуем из меня вытаскивают остатки памяти.

Я зажмурился. Когда открыл глаза, дорога исчезла. Мы зависли в пустоте. Мир больше не был миром. Только чёрное и белое, как плохо проявленная фотография.

И я понял: время разрушилось. А я — вместе с ним.

Цвета уходили дальше, чем глаза. Сначала побледнели руки — стали серыми, как газетная бумага; затем исчезла рыжина пыли на коврике, затем сгладился блеск хрома. Я поймал взглядом красный зонт — он ещё держался, тёплый, как уголь под пеплом. Миг — и всё. Полотно потемнело, из него вытекла последняя капля алого, оставив аккуратный набор градаций «между».

— О… л… — я попробовал позвать и внезапно понял, что забыл, как заканчивается её имя.

Она ответила — тем же хрустом плёнки, тем же вывернутым языком, где слова не строятся, а складываются назад:

— …ла — т храд мэ нэ, илен ом…

Я закрыл глаза, будто это поможет вернуть звук в привычную сторону. Не помогло.

Камера в моих руках продолжала выдавать снег. Не изображение — белые хлопья на чёрном, без конца. Я поднажал на «Menu», «Rec», «Play» — пальцы всё помнили, и это пугало сильнее, чем пустота экрана: тело помнит, голова — нет. Я откинул крышку кассеты, посмотрел внутрь. Лента была, как лёд — матовая, бесцветная.

— Кто я? — спросил я тише. — Назови меня.

Ольга — если это ещё было её имя — наклонилась. На языке, которого я не знал, она произнесла что-то, в чём вдруг проступило одно понятное русское слово, как чёрная косточка в сером желе:

— …ра…к…

Марк. Но я не узнал себя в нём.

Я распахнул бардачок — диктофон лежал там, как якорь. Нажал «Play». Шорох. Никаких голосов. Даже моего. Прошлый отец — будущий я — все растворились, как сахар в кипятке.

— Дай хоть что-то, — сказал я миру.

Мир дал пустую фоторамку. Ольга вложила её мне в ладони, и на тусклом стекле — вместо фотографии — отразился человек. У него были мои очертания, но лицо, как у плохой мазни: нос и рот сползли, глаза расплылось в две тёмные кляксы.

— Это не я, — сказал я убеждённо. И отражение кивнуло — согласилось.

Я провёл пальцем по стеклу — и понял, что это не стекло. Холодный, как лёд, редкий блеск — зеркало было… глубиной. Не поверхностью, а шагом. Внутри, чуть в глубже слоя, мелькнул крошечный круг — ноль.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я у Ольги.

Она ответила длинной фразой, где каждое слово было чужим, как чужая обувь. В конце — короткое, понятное:

— Жди.

— Чего? — я сжал рамку так, что она жалобно треснула. — Я не помню, кого жду!

Она посмотрела на меня сочувственно. Медленно, почти нежно наклонилась и коснулась губами моих губ. Холод ударил под кожу, как игла с морозом. Я почувствовал, что изо рта тянется тонкая нить пара — не в воздух, а внутрь неё, и по этой нитке утекают имена. Одно, второе, третье. «Оль… О—…» — звук развалился.

Я отпрянул.

— Не надо… — сказал я чужим голосом.

Она тоже отпрянула, и на её губах не осталось следа — ни влаги, ни цвета. Только белое касание.

Я попытался зацепиться за привычное. Посчитал до десяти — забыл восемь. Назвал дни недели — на «среде» впал в туман. Потянулся к ритуалам: завязал на ремешке узел — он тут же превратился в аккуратный круг, ноль, скользнул и развязался без моей помощи.

— Хорошо, — сказал я, стараясь держаться за сарказм, как за поручень. — Тогда сыграем в «угадай предмет». Это… — я ткнул в руль, — круг. Это… — коснулся рамки, — прямоугольник. Это… — посмотрел на себя в зеркало и не нашёл слова.

Камера на коленях жила своей, снежной жизнью. Белый шум бил в уши не звуком — воспоминаниями. Где-то в треске мне послышалось: «Не подходи…» — но, возможно, это была привычка к шёпоту. Иногда привычка громче смысла.

Дорога исчезла окончательно. Машина стояла — или плыла — в пространстве, лишённом горизонта. Границы салона стали условными, как пунктир, который можно сдвинуть. Я вытянул руку к лобовому — стекло было не стеклом, а холодной плёнкой, и пальцы оставили на ней белёсый след. На секунду появилось слово Я, и тут же распалось в два тонких нуля.

— Ты хотел знать, кто ты, — сказала Ольга на своём холёном, чужом. — Ты — между.

Я впервые понял её без перевода. Не головой — телом. «Между» — как застрять в дверном проёме, где обе комнаты одинаково пустые.

— Между чем? — спросил я, упрямо удерживая вопрос, как горячую кружку.

Она повела пальцем по стеклу. Лёд под её пальцем чертил линию, тонкую, строгую. Слева — круг, справа — круг. Между ними — маленькая палочка.

— Между нулём и нулём, — произнесла она уже по-русски. Так ясно, что у меня свело зубы.

Меня затошнило от этой ясности. Я снова открыл рамку, поднёс к лицу — в глубине отразился мальчик лет семи с фонариком под одеялом. Он шевельнул губами, и я прочитал: «Папа, включи…» — и дальше — тишина, съеденная шипением камеры.

— Не подходи, — сказал я мальчику шёпотом. — Пожалуйста.

Он кивнул и погас, как лампочка.

Снаружи — если «снаружи» ещё что-то значило — мимо проплыла табличка. Без цвета, без букв. Чистая доска в чистой пустоте. Я поймал себя на желании наклониться и мелом написать на ней хоть что-то — «Я здесь», «Не влезай, убьёт», «Повтор дубля три». Но мел в кармане оказался серым прахом.

В бардачке тихо зашелестело. Я заглянул — дневник сам собой перелистнулся на чистую страницу. Чернила выходили на свет без моего участия: