Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

Мы тронулись. Руль был сухой, будто никаких кошмаров и не было. Но на внутренней стороне ладони отпечатался тонкий красный полумесяц — след от невидимого кольца. Я стёр его, он исчез, как надпись маркером на стекле.

Ехали молча. Потом радио без проводов откашлялось и выдало короткий, как укус, шёпот: «…не подходи…» — и тут же умолкло. Я глянул в зеркало — и заметил на виске тонкую красную царапину, будто от ногтя. Не помнил, чтобы её оставлял. Она исчезла, пока я моргал.

— Ладно, — сказал я. — Выходит, новый режим: всё, что течёт — монтаж; всё, что не течёт — память; всё остальное

— Ноль.

— Ты быстро учишься, — кивнула Ольга.

— В школе я плохо учился, — парировал я. — Но здесь репетиторы куда убедительнее.

Сзади шевельнулся зонт. Ткань расправилась сама собой, раскрылась и закрылась — точь-в-точь диафрагма объектива. На внутренней поверхности вспыхнуло слово «ЖДИ» и тут же погасло. Я перевёл взгляд на приборку — стрелки замерли на 9:30, как часовые на посту.

— Чего ждать? — спросил я пустоту.

Ответ пришёл не словами, а звуком. Тихим, как капля в глубокой трубе. Тук.

Я вздрогнул, но машинально добавил газу. Ольга повернула голову — впервые за всю эту сцену в её глазах мелькнул тонкий огонёк тревоги.

— Не открывай, — сказала она.

— И не собирался, — буркнул я.

Тук.

Ближе. Словно из двери. Или из стекла. Или из-под сиденья. Звук не выбирал направление — он выбирал меня.

Я сжал руль. На секунду померещилось, что под кожей снова проступает кровь — но нет. Ладони сухие. Пульс — огненный и мокрый.

— Если это Аня, — сказал я, не узнавая собственный голос, — пусть подождёт. Сегодня приёма нет.

Ольга не улыбнулась. Она медленно отвела взгляд к боковому стеклу. И тогда на нём, изнутри, отпечаталась детская ладонь — крошечная, идеальная, в разводах влаги. Ладонь задержалась на мгновение, оставив на стекле те самые меловые круги, и исчезла.

— Ты начал вспоминать, — прошептала Ольга. — Это очень опасно.

— Знаю, — ответил я. — Но память у меня дырявая. Приходится восполнять пробелы.

Тук.

На этот раз — прямо у моего уха. Будто кто-то вежливо, но настойчиво стучится изнутри в кость моего черепа:

«Можно?»

Я не ответил. Уперся взглядом в дорогу, где чёрная лента впереди снова завязывалась в тот самый привычный нуль на горизонте.

— Не открывай, — повторила Ольга.

— Не открою, — пообещал я. — На этот раз — точно.

И мысленно добавил: пока не придётся.

Тишина растянулась, как старая жвачка под подошвой. Лишь мотор гудел внизу, и каждый его вибрация отдавалась в груди, словно сердце перешло на дизельный режим. Но тот «тук» продолжал звучать — негромко, в такт, то справа, то слева, то прямо под кожей. Я уже не понимал: это мир стучит в меня или я сам в себя.

Ольга сидела недвижимо, глядя в окно. Но я видел, как мелко-мелко дрожат её пальцы на коленях. Она не любила показывать страх, но он выдавал себя этими крошечными предательствами.

— Говори, — сказал я. Голос мой охрип, будто я наглотался этого дорожного тумана. — Кто стучит?

— Ты знаешь, — ответила она слишком уж быстро. — Просто не хочешь признать.

— Знаю? — я фальшиво рассмеялся и тут же замолк, потому что смех прозвучал чужим и пустым, как удар ложкой по консервной банке. — Если я знаю, то зачем я спрашиваю?

Ольга не ответила.

Я вцепился в руль. И снова ощутил — липкость. Мгновенную, вязкую. Опустил взгляд: кровь вернулась. Много. Она струилась из-под моих же пальцев, заливала обшивку, капала на коврик. Я ждал этого — но от этого не стало легче. На этот раз кровь текла не из руля. Она текла из меня.

— Смотри! — я выкрикнул, сунув окровавленные руки прямо перед лицом Ольги. — Это не монтаж, чёрт возьми! Это настоящее!

Она медленно подняла на меня глаза. И совершенно спокойно произнесла:

— Я ничего не вижу.

Я зарычал, схватил её за плечо и встряхнул так, что ремень безопасности лязгнул. Внутри копилось нечто чёрное и безымянное, будто я распахнул дверь в комнату, которую не убирали всю жизнь.

— Хватит! — заорал я. — Скажи, что происходит! Скажи, зачем я здесь?!

И ударил её снова.

Удар был сильнее, отчаяннее. Но снова — ничего. Ни крови, ни боли, ни отклика. Лишь оглушительная, давящая тишина.

Я сидел, тяжело дыша, и вдруг осознал: весь руль чист. Ни пятен, ни намёка. Ни на коврике, ни на моих руках. Лишь багровые полумесяцы на коже — но они исчезли, едва я моргнул.

И тогда я понял главное: кровь не исчезает. Она просто меняет место.

Я посмотрел в зеркало. И обомлел.

В отражении за рулём сидел я. Но не я — какой-то другой, старший, с пустыми глазами. И по его виску струилась густая, тёмная кровь. Он улыбался — не зло, а устало, почти что с благодарностью. Будто я наконец-то дошёл до сути.

— Чёрт… — прошептал я. — Это всё… со мной?

Ольга наклонилась ко мне, прошептала прямо в ухо, ледяным дыханием:

— Это всё — и есть ты.

Я дёрнулся, выхватил дневник из-под сиденья. Он сам раскрылся на новой странице. Там была вклеена ещё одна фотография. Снова моё лицо. Но теперь — с рассечённой бровью и свежими потёками крови по щеке. Подпись гласила:

«Не бей зеркало».

Сердце провалилось в бездну. Я захлопнул дневник, но звук щелчка разнёсся по салону, будто я захлопнул тяжёлую дверь в бункер.

Радио ожило. Без проводов, без антенны — просто вспыхнуло красным и заговорило. Голос был мой, но глухой, приглушённый, будто из-под толщи бетона:

— Ты уже сделал это. Ты уже ударил. Ты уже оставил след. Теперь смотри.

Экран на панели вспыхнул. На нём я держал руль обеими руками. И кровь, густая и жирная, текла прямо сквозь мои пальцы, заполняя экран до краёв.

— Доволен? — спросила Ольга. — Ты так хотел доказательств.

— Это монтаж, — прошептал я. — Это должен быть монтаж…

— Монтаж и память — одно и то же, — сказала она. — Разница лишь в том, кто смотрит.

Внезапно всё стихло. Ни радио, ни «туков», ни капель. Абсолютная, могильная тишина.

И тут я заметил «Зенит» на пассажирском коврике. Он включился сам, хотя плёнки в нём не было уже сто лет. В его чёрном зрачке-объективе я увидел своё отражение. И кровь. Но не на руле, не на руках — на лице. Всё моё лицо было залито ею, и глаза из-под этой маски смотрели прямо на меня, полные немого ужаса.

Я попытался отвернуться, но не смог. Взгляд был прикован.

— Видишь? — прошептала Ольга. — Вот почему нельзя было бить. Ты расколол не меня. Ты расколол самого себя.

Я сорвался, ударил камеру ногой. Пластик разлетелся на осколки, но красная точка REC продолжала гореть на одном из них, как дьявольский глаз.

Я закрыл глаза, вцепившись в руль. Машина неслась вперёд, но казалось, что мы стоим на месте.

— Хватит, — сказал я сам себе. — Хватит крови. Хватит зеркал. Хватит лжи.

И тут дневник сам открылся на последней странице. Там не было фото. Лишь одна-единственная строка, выведенная моим почерком:

«Если видишь кровь — это последний дубль.»

Я выдохнул. Пальцы дрожали, сердце колотилось, пытаясь вырваться наружу.

И тогда до меня дошло: кровь исчезнет, Ольга не ответит, дневник перепишется. Но дубль останется. И этот дубль — и есть я.

— Значит, я и есть последний дубль, — сказал я в полную, беззвучную пустоту.

Ответом мне стало зеркало заднего вида. В нём я по-прежнему сидел и улыбался. С пустыми глазами. С лицом, залитым чужой кровью. С моим лицом.

Глава 18. Тот, кто стучит

Я проснулся от стука.

Не громкого — скорее осторожного, будто кто-то проверял, жив ли я вообще. Три коротких «тук», пауза, ещё два. Словно код, который я не помню, но когда-то знал.

Я рывком сел. За стеклом — ничего. Машина стояла на обочине, укутанная туманом. Ольга рядом спала — или делала вид. Внутри было так тихо, что я слышал собственное дыхание.

— Кто там? — прошептал я, даже не надеясь на ответ.