Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

— …если услышишь «сынок» — значит, я пробился. На миг. А если услышишь «Марк» — значит, лента играет тобой, как отражением. Не перепутай.

Я прижал диктофон к уху, будто хотел пролезть в звук, как в щель.

Вдруг стрелки на панели снова ожили. Теперь они вращались в два раза быстрее, назад-назад-назад, пока циферблат не превратился в сплошной круглый вихрь. Карманные часы в ладони синхронно дрожали, как бешеные. В обратном отсчёте я уловил мгновение — 19:93. Да, именно так. Не время, а год. Число, отлитое в металл.

— Ты должен понять, — продолжил голос. — Я не исчез. Я — здесь. Внутри этого повтора. Но если ты попытаешься достать меня силой — мы оба рассыплемся, как сигарета «Ява» в твоей руке.

Я сжал зубы. Перед глазами встал тот миг: пачка, которая в одно касание обратилась в пыль. Метка о том, что прошлое здесь не выдерживает попытки вернуться.

— Поэтому ищи не меня. Ищи звук. Ищи то место, где плёнка трещит — там нет их. Только там есть шанс.

Лента зашипела сильнее. В динамике появился другой слой. И я почувствовал, как кожа покрывается мурашками. Потому что этот второй слой говорил тем же голосом, но уже в настоящем времени:

— Марк. Останови запись. Она не твоя.

Я дёрнул палец к кнопке «Стоп» — и остановился. Потому что сверху голос продолжал:

— Если сейчас ты выключишь — они победят.

— А если продолжу? — прошептал я в пустоту.

— Тогда ты встретишь меня. Или себя. Иногда это одно и то же.

Верёвка на полу «Волги» дрогнула, поднялась сама и легла мне на колени аккуратным узлом. Узел, похожий на ноль. Ноль, похожий на глаз.

Часы на панели скрипнули и встали на месте. Но вместо цифр на циферблате проступили буквы: М.Г.

Я сжал зубы.

— Ну и прекрасно, — сказал я диктофону. — Ещё немного персонального хоровода.

Запись продолжалась. Голос стал глуше, словно говорил через землю:

— Если будешь спать — они будут снимать. Если не будешь — будут ждать. Но выбора нет: сон — это дубль. А бодрствование — монтаж.

Я представил монтажёра, который сидит в аппаратной и режет мою жизнь на куски, переставляет дубль к дублю. Мне стало холодно, но не от ужаса, а от узнавания.

— Я оставил тебе знак, — сказал голос. — Зонт. Красный. Он всегда мокрый, потому что дождь там, где мы остались, никогда не кончается.

Я резко обернулся. На заднем сиденье красный зонт снова поменял положение. Теперь он лежал раскрытым, капли медленно стекали с рёбер, и каждая падала на дерматиновую обивку, оставляя круги. Но круги не впитывались, а висели на поверхности ткани, как зеркала.

Я протянул руку, провёл пальцем по одному. На миг мне показалось — это не вода, а плёнка. Подушечка пальца почувствовала шероховатость магнитного слоя.

— Если сможешь, открой его, — сказал голос. — Внутри — другой кадр. Но смотри осторожно: они любят красть зрителей.

Я вернулся взглядом на диктофон. Батарейки внутри были мертвы тридцать лет, но моторчик тянул ленту, как если бы в нём билось чужое сердце.

Я вдруг вспомнил: отец всегда носил часы на правой руке, хотя все крутили пальцем у виска. Он говорил: «Так стрелки идут ближе к сердцу». И теперь стрелки действительно вернулись — прямо внутрь. Обратно, к 1993-му.

— Не будь зрителем, сынок, — закончил голос. — Будь режиссёром. Тогда у тебя есть шанс.

И в этот момент я впервые поверил, что это действительно он. Потому что только отец мог так сказать. И только он мог впервые — и в последний раз — назвать меня сынком именно там, где это больнее всего.

Я выключил диктофон. И остался сидеть в полной тишине.

Но стрелки на всех часах вокруг продолжали идти назад. И я знал: они не остановятся, пока я не решу — кто здесь снимает. Я или они.

Я долго сидел неподвижно, держа в руках диктофон. Он казался лёгким, почти невесомым, но в тот же момент — тяжёлым, как камень, прибивший меня к этому сиденью. Внутри всё клокотало, будто кто-то переворачивал плёнку туда-сюда, вырезая куски моей памяти.

Тишина в салоне была густой, звенящей. Она была той самой «ловушкой», о которой говорил голос. Не паузой, а активной, враждебной силой. Она давила на барабанные перепонки, и в её гуле мне начали чудиться голоса.

— Ты всё это знал? — спросил я у тишины, и мой собственный голос прозвучал чужо и хрипло. — Что мой отец… или я… или кто-то из нас… застрял в этой петле?

В ответ тишина сгустилась, и в ней проступил шёпот, отлитый в форму знакомых слов: «Я знал, что ты услышишь. Вопрос был только — когда».

Я сжал диктофон так сильно, что пластик затрещал.

— Значит, это правда? Он не погиб. Он здесь.

— Здесь — не значит «жив», — прошелестело из каждого угла салона. — Здесь может значить всё, что угодно. Или ничего.

Я резко ударил кулаком по рулю. Машина дрогнула, стрелки на приборке разлетелись в разные стороны, словно от удара птицы о стекло.

— Хватит тумана, чёрт возьми! — заорал я в звенящую пустоту. — Я хочу знать, где он!

На заднем сиденье зонт распахнулся сам по себе. Лопасти хрустнули, развернулись, и из-под них посыпались капли. Они ударялись о коврик, и каждый удар отзывался эхом, как шаги в пустом коридоре.

— Он там, где все шаги, — прорвалось сквозь шум. — В коридоре, который никогда не кончается.

Я схватил диктофон, нажал перемотку. Лента зашипела, посыпались обрывки слов: «сынок…», «не перепутай…», «будь режиссёром…». И вдруг голос изменился.

— Ты всё равно не послушаешь. Ты всегда был упрямым.

Я похолодел. Эти слова не были частью записи. Лента остановилась на пустом месте, но звук продолжал идти — уже из меня самого.

— Ты думаешь, сможешь спасти меня? — голос в моей голове стал насмешливым. — Ты даже себя не спас.

Я схватился за голову. Всё смешивалось: отец, я сам, чужой голос в динамике, тишина, шепчущая моими же мыслями.

— Прекрати! — крикнул я самому себе.

Но шёпот не умолк.

— Ты не понимаешь, Марк. Ты уже сказал это себе тридцать лет назад. Ты уже слушал. Ты уже сделал выбор.

Внезапно стрелки на часах остановились. Секундная стрелка дрогнула — и пошла вперёд. Вперёд! Впервые за всё это время. Я поднял глаза на панель. Часы показывали 9:31. На минуту больше, чем всегда.

— Видишь? — сказала тишина моим голосом. — Петля дрогнула.

— Значит, можно… — я не договорил. Внутри всё сжалось в комок надежды и ужаса. — Можно выйти?

— Можно войти, — поправил меня внутренний голос. — Но только туда, откуда не возвращаются.

Я протянул руку к диктофону. Он молчал. Лента остановилась ровно посередине. Я взял его и вдруг почувствовал: он тёплый. Будто в нём билось сердце.

И тогда я вспомнил ещё одну фразу отца, забытую, выжженную временем. Когда он впервые дал мне подержать старый «Зенит», он сказал: «Запись — это не доказательство. Это способ оставить часть себя внутри».

Я смотрел на диктофон и понимал: часть его действительно осталась внутри. Но не только его. Моё собственное будущее — тоже там. В этой крошечной коробке с проржавевшими батарейками.

Я включил запись снова. Последний отрезок был коротким, едва слышным.

— Сынок… если ты это слышишь, значит, у тебя ещё есть шанс. Но он один. И он всегда стоил дороже, чем кажется.

Лента щёлкнула. Всё. Конец.

Я сидел и ждал продолжения, но диктофон замолчал.

И вдруг стрелки снова рванули назад, как сумасшедшие. Всё вокруг зашумело — радио, мотор, даже воздух в салоне. Я услышал, как что-то щёлкнуло за спиной. Обернулся. Камера. Она включилась сама. Красный огонёк загорелся.

На экране — я. Но не здесь. Я стоял посреди трассы. В руках у меня был тот же диктофон. И я смотрел в объектив, и говорил:

— Марк. Не верь записи. Она не твоя.

Я выронил диктофон, и он упал точно в лужу от зонта. Вода вспыхнула белым светом, как плёнка на солнце.

— Теперь ты слышал всё, — прозвучало у меня в голове. — Теперь ты должен решить.

Я закрыл глаза и впервые понял: решение уже принято. Где-то там, в 1993-м. Но его последствия я несу сейчас.