Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

И понял: это и правда последний дубль.

Я поднёс диктофон к лицу и нажал «Запись».

Шипение заполнило всё, дорога дрогнула. Узел верёвки вокруг ног развязался сам — будто реальность отпустила хватку.

Мир качнулся.

Ольга улыбнулась и растворилась в воздухе, как дым.

Остался я. «Волга». И диктофон в руках.

— Проснись, — сказал голос из аппарата.

И я закрыл глаза.

Глава 16. Последняя запись отца

Когда тьма «закрыла глаза», я обнаружил себя всё там же — в «Волге». Как будто кто-то нажал «пауза» и дал мне глоток воздуха между сценами. Фары чужих машин не появлялись, лес не шептал, дорога держала ровную линию, как кардиограмма железного сердца. В бардачке лежал диктофон. Тот самый. Будто я его и не доставал.

Я щёлкнул защёлкой — крышка подалась, как старый альбом: «Электроника», трещинки на корпусе, на надписи «Запись» осталась чёрная полоса — кто-то когда-то вдавил ногтем так, что пластик запомнил боль. Я встряхнул прибор слегка — внутри звякнули челюсти механики.

— Ну, батя, удиви, — пробормотал я. Хотя «батя» — это условность. Отец никогда не был «батя». И «папа» редко. Чаще — взгляд в сторону и короткое «сынок». Без интонации. Как будто «сынок» — это должность по совместительству.

Нажал «Play». В динамике прошелестело, словно кто-то высыпал на микрофон горсть песка. Потом — вдох. Сухой, стариковский и одновременно… мой.

— Марк… если ты это слышишь, я не исчез. Я застрял.

Я выпрямился, будто в спину вставили арматуру. Он произнёс моё имя. Впервые за всю мою память. Не «сынок», не уклончивое «эй». «Марк». Слишком точно — будто проверял ударение.

— Ага, — сказал я, стараясь дышать. — И почему же я слышу себя?

Голос на записи был похож. Слишком похож. Чуть глуше, будто записан в чулане; чуть старше — в нём был песок, которого у меня пока нет. Но «поверх» — мой тембр, знакомая манера глотать окончания, когда речь бежит быстрее головы.

— Если ты это слышишь, значит, мы пересеклись. Только не там, где хотелось, — пауза, щёлкнула лента. — Ты любишь считать: раз, два, три. Забудь цифры. Здесь они лгут.

Я посмотрел на часы на панели — старые, круглые, с янтарной лампочкой подсветки. Стрелки, как послушные собаки, стояли на 23:09 и вдруг… пошли назад. Ровно, уверенно, уверенно-глупо, как у диктовки на реверсе. 23:08… 23:07…

22:59… Я сглотнул. Лампа мигнула, и обе стрелки провалились в невозможное — на миг застыли на абсурдной отметке

12:93, а потом, будто спохватившись, побежали дальше в прошлое.

— Не смотри на стрелки, — сказал голос. — Смотри на дорожку. На звук. Я оставил его, чтобы ты не утонул в картинках.

Пальцы сами нащупали карманные часы Странника — те самые, с гравировкой «М.В.Г. — не опоздай». Прохладный, чуть влажный металл. Я раскрыл крышку — и едва не выругался вслух: стрелки крутились тоже назад, залипая на 9:30, как игла на последней ноте старой пластинки.

— Совпадение, — сообщил я пустоте. — Конечно.

Диктофон кашлянул плёнкой.

— Ты помнишь, как я тебя звал? — спросил голос. — Не по имени. Так было легче. Для обоих. Я боялся, что «Марк» — это якорь. А якоря не нужны там, где мы шли.

Я невольно усмехнулся. На стекле со стороны пассажира проступил тонкий иней — ветвистый, похожий на сосуды. На секунду линии сложились в слово ДА и тут же распались.

— Я не исчез, — продолжил голос. — Я застрял между «не включай» и «поздно». Между кадрами. Между тем, что ты зовёшь сном, и тем, что они называют экспериментом.

— Кто «они»? — спросил я, хотя разговаривал с магнитной лентой эпохи, когда «они» означали всё сразу: власть, богов и кондукторов.

Ответа не было. Только шуршанье окалины в головке.

— Если у тебя в руке мой диктофон, значит, дорога сложилась снова. В бардачке — всегда бардачок. В будке — всегда ноль. Не подходи к будке. Никогда, — голос стал жёстче. — Запомни: звук — твой. Картинка — их.

Меня передёрнуло. На секунду я услышал, как в салоне «Волги» есть кто-то ещё: кресло поскрипнуло, как чьи-то суставы. Я резко обернулся — пусто. Только на заднем сиденье, как исправный секретный агент, лежал красный зонт. Опять мокрый. На ткани, как на фото, проступила зернистая надпись: М.Г. — и исчезла.

Я выдвинул батарейный отсек диктофона — просто чтобы… не знаю, убедиться, что физика ещё участвует. И всё равно не был готов к тому, что увидел. Пальцев коснулась сухая корка белёсой соли; единички и нолики прошлого века крошились в порошок. Солевые «Кроны» вспухли, как умершие рыбы, на контактах — белый снег коррозии; под ним — зелёные островки окислов. Запах железа, щёлочи, зала лаборатории. Батарейкам было лет тридцать. Минимум.

— Прекрасно, — сказал я. — Привет, вопль здравого смысла. Ты опоздал.

И при этом диктофон работал. Моторчик ровно тянул ленту; стрелка индикатора послушно дрожала, подчиняясь голосу, который произносил моё имя так, будто впервые решился.

— Марк, — повторил он. — Не верь часам. Не верь зеркалам. Верёвкам тоже не верь — они здесь любят затягиваться и развязываться без тебя, — короткая усмешка на ленте. Моя. — Если сможешь, найди меня не в картинке. В звуке. Там мы всё ещё совпадаем.

Я выключил диктофон — и тут же включил снова. Хотел поймать момент, где «мой-не-мой» звучит особенно близко. На второй прокрутке поймал: там, где он говорит «мы пересеклись», слышно, как он сглатывает — ровно так же, как я, когда собираюсь влезть в драку с фактом. Паразитные «с» рвутся, как у меня на дешёвых петличках; воздух берётся коротко, на полслова. Это был он. Или я. Или мы, как им удобнее.

— В конце ты услышишь «проснись», — добавил голос. — Если это говорю я — значит, можно. Если это говорит… не я — ты узнаешь. По тишине между словами. Она будет длиннее, чем нужно. Здесь тишина — не пауза. Здесь тишина — ловушка.

Я поймал себя на том, что улыбаюсь. Нервно, но искренне.

— Ты всегда любил объяснять, — сказал я. — Даже когда объяснить было нечего.

Часы на панели вернули стрелки на 23:09, будто им стало стыдно за кульбит. Карманные — не сдавались, мололи назад, пока снова не упёрлись в 9:30 и не стали там кружить, как дети на карусели — устало и мрачно.

— Если ты дожмёшь запись до конца, — голос взял ниже, — я скажу «сынок». Тогда, возможно, это действительно буду я. Но помни: я избегал этого слова. Я прятался от него, как от зеркала. Если услышишь «Марк» — это ты. Даже если говорю я.

Запись хрипнула, и мне показалось — на долю секунды — что по приборке прошла тень. Как будто кто-то наклонился посмотреть, что там у нас с кнопками.

Я облизнул губы. Сухо. Слишком.

— Ну что, — сказал я диктофону. — Дожмём?

Пальцы легли на клавишу «Play», но я задержал её, как задерживают признание. Где-то на границе слуха щёлкнули кости времени. Я выдохнул — и надавил.

Лента пошла дальше. Знакомый шорох, словно кто-то разворачивал старую газету под микрофоном.

— Ты всегда боялся, что я уйду, не попрощавшись, — сказал голос. — И ты был прав. Но неправильно понял: я не ушёл. Я застрял.

Я слушал, и каждая буква входила в меня гвоздём. Это был он — и одновременно я сам. Не голос, а зеркало без стекла.

— Они назвали это экспериментом. Но на самом деле — пленкой. Не записью. Петлёй. Я стал куском дороги. Каждым девяносто третьим километром. Каждым повтором.

Я выдохнул сквозь зубы. Вот почему трасса жрёт километры, как швейная машинка жрёт нитку.

— Если ты дошёл до этого момента, значит, ты тоже в ней. Внутри. В петле. Мы оба — роли в фильме, который никто не смотрит.

Лента щёлкнула, проскользнула секунду пустоты. В этой пустоте я услышал собственное дыхание — и оно не совпадало с моим. Я замер.

— Запомни, сынок…

Я едва не выронил диктофон. «Сынок». Это слово ударило по памяти, как молотком по хрупкому стеклу. Он никогда не говорил так вживую. Ни разу. Только «сынок» из уст чужого — но теперь оно звучало почти ласково.