"Фантастика 2025-147". Компиляция. Книги 1-25 (СИ) - Шахрай Юлия

“Нужно больше веры. Больше пищи. Мы слишком слабы, чтобы он откликнулся.”

Обе стороны сходились в одном. Чем больше жертв, тем “чище канал”. Но правда была страшнее – и Лю Инь Мо, и Демиург, просто не тратили ни капли полученной силы на своих приверженцев. Они питались накопленной энергией так же, как и в бою, и хранили её для собственной битвы. Люди же – их крики, их кровь, их души – были лишь топливом, мясом в бесконечной мясорубке, абсолютно бессмысленной для самих смертных.

Атмосфера жертвоприношений тоже была жуткой. Сотни людей стоят вокруг, кто-то с фанатичным блеском в глазах, кто-то в безумии, кто-то в отчаянии. Крики смешиваются с шепотом мантр, запах горящей плоти с железным привкусом крови. Участники ритуала иногда начинали смеяться и плакать одновременно, будто их души уже были сломаны. Те, кто выживал, возвращались домой бледными, с глазами, в которых отражалось нечто чужое – и вскоре сами становились добровольными жертвами на следующем обряде.

Так рождалась культура бессмысленных жертв. Люди верили, что приносят себя ради спасения, но на деле – кормили существ, которым было всё равно. И чем больше этих жертв становилось, тем ощутимее сам мир начинал чернеть, словно земля и небо напитались их страданиями и стали зеркалами склепа.

Мир уже наполовину сгнил от безысходности, и вот в этой прогнившей ткани начинают появляться первые “жрецы” – не по воле своей, а по тягучему, давящему Зов. Но какой-то обычный смертный никогда не просыпался жрецом. Это всегда начиналось с кошмаров. Человек видел во сне, как его собственное сердце превращается в сосуд, а рот – в зияющую бездну, через которую говорят не он, а иные голоса. Утром такие люди поднимались с дрожью и кашлем, выплёвывая сгустки чёрной слизи или пепла, и с этого дня в них начинала просачиваться чужая воля.

Лю Инь Мо или Демиург не выбирали их напрямую – это было похоже на гниение изнутри, когда сам страх или сама надежда превращали человека в рупор. И чем сильнее он сопротивлялся, тем быстрее ломалось тело. У некоторых глаза заплывали кровью… У других кожа трескалась, как старая бумага… Те же, кто принимал – начинали слышать шёпот толпы, которой ещё не было, словно будущие собрания уже звали их.

Такие жрецы никогда не жили как обычные люди. Они не имели семей – ибо семья рассыпалась рядом с ними, либо убегала, не в силах выдержать их присутствие. Они не имели дома – потому что их шаги приносили тяжесть воздуха, пища гнила быстрее, вода приобретала вкус крови или пепла.

Они жили в окружении слушателей – тех, кто жаждал оправдания своим страхам или надеждам. Жрецу достаточно было выйти к толпе и заговорить. Слова не были речью – это были образы, сгустки ощущений. У Проводников Тишины – жрец шептал, и люди ощущали, будто вокруг гробница, камни на груди, и единственный выход – принести жертву, чтобы избавиться от тяжести. А у Сосудов Продолжения – жрец вещал, и люди видели в его словах картину будущего, но искажённого, будто нарисованного кровью:

"Отдай часть себя, и завтра ты обретёшь бессмертие."

Даже смерть такого жреца никогда не была простой. Их тела выгорали, словно факелы. Кожа трескалась… Внутренности чернели… А из глаз и рта лился либо дым, либо сгустки светящейся крови. Иногда их смерть становилась сама по себе ритуалом – толпа видела в этом подтверждение силы покровителя.

Но сама правда была куда страшнее. Ни один из покровителей не спасал своих жрецов. Они сгорали именно потому, что в них собиралась слишком большая концентрация человеческих страхов или надежд, и существа с иной стороны просто выжимали их, пока сосуд не лопался. Но эти жрецы были необходимым паразитом. Без них толпа бы разбежалась, устав от бессмысленных жертвоприношений. Но именно жрецы превращали бессмысленность в “смысл”, проповедуя:

“Каждая капля крови, принесённая в жертву, приближает нас к вечному молчанию” – у жрецов Тишины.

“Каждая жертва – кирпич в вечный храм Продолжения” – у жрецов Сосудов.

Так что жрецы горели как свечи. Они несли толпе уверенность, но сами гибли раньше всех. А их покровители только поглощали всё, что оставалось – даже пепел их душ.

Вскоре начались и первые массовые ритуалы. Это произошло в ночь, когда луна была затянута пепельным туманом, а над горизонтом виднелась лишь тёмная кайма зарева – будто где-то далеко горела земля сама по себе. Необходимую для этого толпу собрали без кнута – не стража, не воины, а сами люди пришли, кто с дрожащим младенцем на руках, кто с куском хлеба, будто веря, что принесёт “дар”. Их привели слова жреца. Он прошёл по улицам, и каждый его шёпот оседал в головах людей. Одни слышали:

“Ты сможешь избавить своего сына от болезни.”

Другие:

“Твою жену вернут из могилы.”

Третьи:

“Ты войдёшь в новый мир, где нет страха.”

Никто не слышал одинакового, но все слышали то, чего ждали. Когда они стекались на старое поле у пересохшей реки, воздух уже был густ, словно дышать приходилось сквозь ткань, смоченную кровью. Жрец уже стоял на каменном валуне. Его тело уже трескалось. Пальцы были перевязаны тряпками, из-под которых сочилась тёмная жидкость. Глаза налились мертвенно-жёлтым, и каждый вдох звучал, как хрип огня в трубе. Но толпа видела не разложение – а “знамение” и даже проявление силы того самого Покровителя. Потом он поднял руки, и все, кто пришёл, вдруг почувствовали зов внутри себя. Не от жреца – из самой глубины. Это был не приказ, а вспыхнувшая мысль:

“Я должен дать.”

Люди начали класть дары в кучи. Хлеб… Ножи и украшения… Детские игрушки… Но вскоре их руки сами нашли тела. Кто-то привёл овцу… Кто-то привёл больную мать… А кто-то – сам лёг у ног жреца…

Жрец не произнёс ни слова. Он лишь раскрыл рот, и из его горла вырвался звук – не человеческий, а похожий на треск горящей кости. Толпа закричала в ответ, но не в страхе. А в невероятном приступе восторга.

Каждый начал повторять за соседом. Кто-то резал себе ладонь и капал кровью на землю, кто-то бил себя в грудь кулаком, пока не ломались его собственные рёбра.

Сквозь пыль, поднятую их телами, поле постепенно превратилось в живой костёр. Десятки, и даже сотни тел горели без огня – просто растворялись в тёмном мареве, будто их плоть сама становилась дымом.

Крики слились в ревущее “ДАЙ” – на всех возможных языках сразу, но в одной интонации. Толпа не знала, кому они дают, но верила, что там, за туманом, кто-то слышит.

Жрец стоял в центре, и его тело трещало от переполненности. С каждой смертью внутри него разгоралось чужое пламя. Его кожа вспучивалась, волосы выпадали клочьями, но он не падал – он был проводником. А когда последняя сотня тел обратилась в пепельный дым, взметнувшийся к небу, всё стихло. Осталась лишь тишина, в которой стоял жрец – один, слепой, с вытекшими глазами, но всё ещё дышащий.

И вот здесь проявилась истина. Им… Никто не ответил. Ни свет… Ни голос… Ни чудо… Лишь ветер унёс пепел, словно сметая пыль с заброшенного пола.

Толпа, превратившая себя в топливо, исчезла бесследно. Сам же жрец рухнул на землю, и его тело начало гореть без огня, пока не осталась только обугленная оболочка. А над полем висела пустота – и в этой пустоте было ясно. Их Божество даже не посмотрело в их сторону.

Весть о первом великом ритуале не разнеслась громом. Она растекалась, как яд по венам, медленно, незаметно, но неотвратимо. Сначала это были всего лишь слухи. Путники, вернувшиеся из соседней долины, рассказывали, что там толпы сами пошли в жертвенный круг. Никто их не гнал к ножу, никто не принуждал – они шагали, словно в забытьи, под пение жреца, и один за другим падали, истекая кровью, с улыбкой на лицах. А над ними стояла мрачная статуя – символ покровителя, чьё лицо невозможно было рассмотреть. Оно искажалось, как рябь на воде.

Люди ждали рассказа о чуде, о том, как после столь страшной жертвы Бог снизошёл на землю, но вместо этого им говорили:

“Нет, он не снизошёл. Но жертвенные были узнаны им. Их тела исчезли не напрасно – они растворились в дыхании Божества. Они стали частью его вечности.”