Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Сам Савва Иванович Яковлев, пожилой, сухой, с цепким, оценивающим взглядом старик, принял меня в своем огромном кабинете. Он был сама любезность, но я чувствовал, как его взгляд «просвечивает» меня, пытаясь оценить реальный вес этого Тарановского.

— Владислав Антонович, какими судьбами! — проскрипел он, указывая на кресло. — Рад видеть. Наслышан о ваших петербургских успехах. Говорят, вы на собрании ГОРЖД произвели фурор. Как, кстати, наши дела по «томасовскому» процессу? А уголек-то кизеловский и впрямь хорош?

Заметно было, что своими вопросами он «прощупывал» меня, обозначая круг общих интересов.

Я не стал ходить вокруг да около.

— Дела идут превосходно, Савва Иванович. Но я к вам сегодня с делом личным и деликатным. Мне нужна ваша дормеза.

Яковлев удивленно вскинул седые брови.

— Дормеза? — он изобразил удивление. — Ах, эту… петербургскую? Помилуйте, Владислав Антонович, да как же можно! Я ее… — он напустил на себя сентиментальный вид, — я ее самому себе на юбилей приберег. Да и, признаться, память о покойной супруге… с ней мы еще…

Классическое начало торга.

Я спокойно выдержал паузу, давая ему доиграть эту сцену.

— Понимаю вашу привязанность к хорошим вещам, — ровно ответил я. — Недавно имел честь беседовать в Петербурге с Великим Князем Константином Николаевичем. Он живо интересовался нашими уральскими делами.

Лицо Яковлева мгновенно стало серьезным.

— Особенно проектом Уральской железной дороги, — как бы невзначай продолжал я. — Его Императорское Высочество придает этому делу «самое высокое внимание». Он был бы крайне огорчен, узнав, что столь важный государственный проект… — я сделал едва заметную паузу, — … тормозится из-за сугубо бытовых неудобств его главного исполнителя.

Яковлев не был дураком. Он мгновенно прочел этот вежливый ультиматум. Одно дело — отказать дельцу Тарановскому. Другое — «затормозить» проект, находящийся под «высоким вниманием» Великого князя.

Сентиментальность с его лица слетела, как шелуха.

— Владислав Антонович! — просиял он. — Да что ж вы сразу не сказали! Для дела государственной важности! Да я вам ее дарю! От чистого сердца!

— Благодарю Савва Иванович, — я позволил себе легкую улыбку. — Но я не могу принять, столь дорогой подарок. Я ее покупаю. Но, скажем так, по «дружеской» цене, в знак нашего общего дела.

Он понял. Я не просто покупал карету — я давал ему возможность купить себе репутацию человека, содействующего воле августейшей фамилии.

— Осмотреть не желаете?

Мы прошли во двор. Каретный сарай был огромен. Карета стояла в дальнем углу, под чехлом. Когда сукно сняли, я ахнул.

Вот это вещь! Тяжелая, приземистая, обитая толстым темно-синим сукном, на массивных, усиленных двойных рессорах, способных выдержать любую тряску. Внутри — обитая стеганым бархатом, с диванчиками, которые, очевидно, раскладывались в полноценную кровать.

Я мысленно уже дорабатывал ее: поставить на полозья для санного пути, дополнительно утеплить войлоком, установить маленькую чугунную печурку. Идеально.

— Беру, — сказал я.

Мы ударили по рукам. Сделка была скреплена. Савва Иванович был уверен, что укрепил отношения с человеком, за которым стоит сам Императорский Дом. Ну а я получил то, что хотел.

Через час тяжелая дормеза, скрипя рессорами, уже ползла по грязным улицам Екатеринбурга в лучшую каретную мастерскую, что мне порекомендовал Аристарх Степанович. Я ехал рядом верхом, не доверяя эту задачу никому, лично контролируя каждый ухаб. Мне нужна была не просто карета. Мне нужна была крепость.

В мастерской, пахнущей сухим деревом, лаком и скипидаром, меня встретил старший — Потап. Мужик кряжистый, в кожаном фартуке, с таким же цепким взглядом, как у Яковлева.

— Работу бросай, — сказал я, едва спешившись. — Заказ срочный, плачу тройную цену.

Я развернул на верстаке первый чертеж.

— Колеса — долой. Кузов — на полозья. Полозья широкие, кованые, с подрезом. Чтобы по глубокому сибирскому снегу шла, как по маслу.

Потап хмыкнул.

— С умом барин. Вижу, в деле смыслишь. Сделаем.

— Это не все. — Вот сюда, в угол, ставим печку. Маленькую, чугунную «буржуйку».

Лицо мастера вытянулось.

— Печку? В дормезу? — он недоверчиво почесал в затылке. — Слыхано ли? Да вы ж угорите, барин, в первой же ночи! Покойников потом вытаскивать?

— Не угорим, — отрезал я. — Сделаешь, двойной дымоход с выводом на крыше. Забор воздуха здесь, отток там. Флюгарку на трубу. Проход сквозь крышу закрой металлом, чтобы раскаленное железо не касалось дерева. Все рассчитано! Будет тепло, как в избе, и дышать будет чем. Да и ночевать мы в карете не собираемся — нам бы днем не околеть!

Потап долго, молча, с почтением изучал мои рисунок. Постепенно лицо его прояснилось.

— Видать, ваше высокоблагородие, смыслите! — пробасил он. — Будет сделано.

И Екатеринбург закрутился в вихре моей воли. Я не ждал. Я действовал, координируя несколько процессов одновременно.

В кузнице города, сунув мастеру пачку ассигнаций, я заказал ту самую миниатюрную печку из толстого листового железа, дымоход и решетку-искрогаситель.

В стекольной мастерской я нашел ошарашенного стекольщика и заказал вторые рамы для окон дормезы — «двойное остекление», как сказали бы в моем мире.

А один из моих казаков, Семен, получив увесистый кошель, рыскал по рынку, ища хорошие медвежьи шкуры и перины. Два дня я жил в этих мастерских. Спал урывками, питался всухомятку, подгоняя, советуя, а где-то и помогая сам. Я лично контролировал, как Потап и его артель превращают холодную карету в «гнездо». Мы выкинули жесткие бархатные скамьи. На их место легло широкое деревянное основание, превратившее заднюю часть кареты в полноценную лежанку, которую тут же утеплили толстым войлоком, перинами и мехами.

На исходе второго дня все было готово. Я приехал в гостиницу, вымотанный, пахнущий не столичным одеколоном, а раскаленным железом и скипидаром, но в глазах у меня, должно быть, горел лихорадочный огонь.

Ольга встретила меня с тревогой.

— Влад, что с тобой?

— Пойдем. У меня сюрприз.

Карета, а вернее, уже сани, стояла во дворе. Снаружи — просто большая, солидная, добротная дормеза на мощных полозьях. Я распахнул тяжелую, утепленную войлоком дверцу.

Ольга заглянула внутрь и ахнула.

Вместо холодных скамеек она увидела мягчайшее, уютное гнездо из пуховых перин и мехов. В углу, аккуратная, как игрушка, стояла крохотная черная печурка. Окна были двойными. Весь интерьер превратился в теплую, безопасную комнатку, защищенную от всего мира.

Она медленно повернулась ко мне. В ее глазах стояла смесь нежности, восхищения и той самой иронии, которую я так в ней любил. Она обняла меня, уткнувшись лицом в мой, пахнущий гарью, сюртук.

— Ну вот, — прошептала она со вздохом. — А я-то уже настроилась… Собиралась изобразить из себя жену декабриста, стойко переносящую все тяготы сибирской ссылки. А ты взял и всё испортил. Построил мне избу на колесах, натуральный ковчег!

Спустя три дня выпал первый снег, и уже через неделю «Ковчег», как окрестила карету Ольга, запряженный шестеркой лошадей, плыл по заснеженной дороге. За двойными, утепленными стеклами нашего передвижного дома остался рев уральских заводов и суета Екатеринбурга, впереди лежали тысячи верст белого безмолвия.

Я откинулся на мягкие пуховые подушки. Внутри кареты царил немыслимый для тракта уют. В углу тихо гудела маленькая чугунная печурка, наполняя наше замкнутое пространство сухим, живительным теплом. Ольга, закутавшись в меха, читала роман, изредка с улыбкой поглядывая на меня. Она была спокойна и счастлива. И это спокойствие было главной наградой за всю ту лихорадочную двухдневную работу в мастерских.

Снаружи завывал ветер, мороз крепчал, но внутри нашей герметичной крепости, плавно скользящей на широких полозьях, это казалось далеким и нереальным. Для управления каретой мы наняли в Екатеринбурге кучера, Еремея. За нами, в удобных розвальнях, следовал эскорт — ротмистр Соколов и двое казаков, Семен и Трофим. Их присутствие было ненавязчивым, но постоянным, подчеркивая наш статус.