Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Утром, не успел я подняться, за мною явился городовой.

— Извольте пожаловать к господину исправнику! — вежливо, но неумолимо-твердо произнес он.

— Позвольте хотя бы позавтракать! — возмутился я.

Просьба была признана законной. Вскоре мне принесли хлеба и молока.

Затем пришлось–таки встретится со становым приставом Ситниковым. Это оказался человек без возраста, с гладко выбритым лицом чиновника, который давно научился скрывать и мысли, и чувства. Войдя вместе с парой своих полицейских, он поздоровался, затем присел на стул, обитый потрескавшейся кожей. Один из помощников разложил письменный прибор, собираясь вести протокол.

— Ну что, господин Тарановский… — начал он, степенно перебирая какие-то бумаги. — Дело неприятное, сами понимаете. У меня есть два доноса. И они, смею заметить, разительно отличаются друг от друга. Один бунтовщик утверждает, что вы их тайный пособник, готовящий их побег. Другой же клянется, что вы — самозванец, не имеющий к имени Тарановского никакого отношения. Как прикажете это понимать?

Я не стал отвечать, задав вместо этого свой вопрос:

— Господин пристав, — спросил я, глядя ему прямо в пустые, как два кругляша старой меди, глаза — вы действительно намерены рассматривать дело государственной важности на основании бреда двух мятежников, приговоренных к каторге? Не кажется ли вам очевидным, что это — нелепый сговор с целью очернить меня и, что важнее, сорвать строительство стратегической дороги, которую я курирую по высочайшему повелению?

Ситников не дрогнул. Лишь скрипнуло перо секретаря, занося мои слова в протокол.

— Мне ничего не кажется, господин Тарановский. Я следую фактам. А факты требуют прояснения. Прошу ввести арестанта Бронислава Сакульского.

Дверь отворилась. Ввели Сакульского. При виде меня он затрясся, цепи на его ногах загремели.

— Здрайца! — взвизгнул он. — Вот он, иуда! Притворяется русским вельможей, а сам…

Я отвернулся от него и обратился к Ситникову с выражением крайней брезгливости на лице, словно в комнату впустили чумную крысу.

— Вы позволите мне не комментировать этот истерический припадок? У меня есть дела поважнее, чем выслушивать проклятия безумца.

Мой ледяной тон произвел эффект. Ситников поморщился и кивнул конвоиру.

— Достаточно. Уведите.

Когда Сакульского выволокли, я почувствовал, как воздух в кабинете очистился. Но ненадолго.

— Прошу ввести арестанта Анджея Вержбовского.

Вержбовский, бывший сослуживец Тарановского, вошел с достоинством, которое не могли отнять ни каторжная роба, ни кандалы. Он говорил спокойно, методично, будто читал научный доклад. Он повторял свои показания: знал Тарановского на Кавказе, этот человек — не он, он на десять лет моложе, у него другой цвет глаз. Его спокойствие было в тысячу раз страшнее ярости Сакульского. В конце он нанес свой главный удар.

— Чтобы доказать мои слова, ваше благородие, пошлите запрос в Жешув, в Галицию. Там еще живы брат и племянники настоящего Владислава Тарановского. Они подтвердят.

Ситников удовлетворенно кивнул. Похоже, идея ему понравилась.

На моих губах появилась едва заметная, ядовитая усмешка.

— Превосходная мысль. Скажите, господин исправник, в вашем ведомстве уже подготовили ноту о вторжении на территорию Австрийской Империи? — полным сарказма голосом произнес я.

— Или географические карты у вас не обновлялись со времен государыни Екатерины Великой? Жешув, к вашему сведению, вместе со всей Галицией вот уже почти сто лет как австрийский город.

Ситников содрогнулся. В глубине его медных глаз промелькнула тень — отражение ужаса чиновника, совершившего глупую ошибку. Вержбовский, ошарашенный этим фактом, которого он, видимо, не принял в соображение, тоже растерялся.

Но Ситников был не из тех, кто сдается.

— Весьма остроумно, — сухо произнес он, оправившись от удара. — Но это не отменяет главного. Пан Тарановский, будучи поляком, должен был в совершенстве владеть родным языком.

Он кивнул, и в кабинет вошел щуплый человек в потертом сюртуке — местный письмоводитель или переводчик, судя по всему, тоже из поляков. Это был его последний козырь.

— Пан Завадский, — обратился Ситников к вошедшему. — Будьте любезны, задайте господину статскому советнику несколько вопросов на его родном, польском языке.

Время замерло. На меня уставились четыре пары глаз. Ситников — с холодным любопытством. Вержбовский — с напряженным ожиданием. Завадский — с испуганным подобострастием. Ловушка захлопнулась окончательно.

Пан Завадский кашлянул и уже открыл рот, чтобы произнести первую фразу.

Я поднял руку, останавливая его и очень задушевно посмотрел прямо в глаза Ситникову. Мой голос звучал тихо, но каждое слово падало в тишину, как гиря на весы.

— Я — русский офицер и потомственный дворянин, служащий верой и правдой Государю Императору Всероссийскому. С бунтовщиками, предателями и изменниками Родины у меня лишь один язык для разговора — русский. Других языков для них у меня нет.

В кабинете повисла мертвая тишина. Ситников смотрел на меня долгим, тяжелым взглядом. В его глазах я не увидел ничего, кроме холодной пустоты. Он проиграл поединок. У него не осталось ни одной улики, ни одной зацепки — лишь клубок подозрений, который я виртуозно разорвал. Но и признать поражение он не мог.

— Вы останетесь под арестом, — наконец, произнес он без всякого выражения, — до получения дальнейших распоряжений из Перми.

Я молча встал. Конвоиры повели меня к выходу. Прошло все, конечно, хреново, но… Но зато я выиграл время.

И вновь я сижу в поповском доме. Час, другой… Ждем жандармов из Перми. Вот приедут они — и что будет дальше? Одному Богу известно!

Внезапно в коридоре послышался шум. Не мерный скрип сапог часовых, а торопливый, властный топот, резкие, отрывистые команды. Дверь моего номера распахнулась без стука, чуть не слетев с петель.

На пороге стоял ротмистр Соколов.

Он был покрыт дорожной грязью с головы до ног, лицо его осунулось и почернело от бешеной скачки, но глаза под сдвинутыми бровями горели холодной, стальной яростью. За его спиной, как два каменных изваяния, застыли двое жандармских унтеров, которых я никогда раньше не видел.

Он окинул меня быстрым взглядом.

— Вы под арестом? Это какое-то нелепое недоразумение. Собирайтесь, Владислав Антонович. Мы уезжаем,

Я молча кивнул. Соколов, не говоря больше ни слова, игнорируя ошарашенных часовых у двери, развернулся и пошел в соседние комнаты, где остановился становой пристав. Его походка была походкой человека, идущего не просить, а требовать.

Меня повели следом. Ситников встретил нас. Его лицо выражало крайнее неудовольствие появлением жандармского офицера, нарушившего его покой.

— Ротмистр Соколов, Отдельный корпус жандармов, — представился Соколов, и в его голосе прозвучал металл. — Я хотел бы поговорить с вами, господин исправник. Наедине.

Они скрылись в комнате. Дверь закрылась. Я остался ждать под неусыпным взглядом конвоя. Криков слышно не было. Лишь ровный, монотонный голос ротмистра, проникавший сквозь толстую дубовую дверь. Казалось, он не доказывал, а диктовал. Это длилось не больше пяти минут. Вечность.

Дверь отворилась.

На пороге стоял Ситников. Он был бледен как полотно, на лбу выступила испарина. Он смотрел на меня с таким суеверным ужасом, словно я только что воскрес из мертвых в его кабинете. За ним с тем же непроницаемым лицом стоял Соколов.

— Произошла… чудовищная, непростительная ошибка, — залепетал становой пристав, делая ко мне шаг и почему-то сгибаясь в подобострастном поклоне. — Ваше высокоблагородие… Мы стали жертвой гнусной клеветы… Бунтовщики будут наказаны со всей строгостью закона, уверяю вас!

В этот момент я понял, что сказал ему Соколов. Он не просто упомянул министров. Он назвал имена, от которых у провинциального чиновника должно было похолодеть в жилах. Имена Августейших особ, тайно покровительствующих проекту, настолько секретному, что любое официальное расследование могло расцениваться как государственная измена. Желтороссия — совершенно тайная операция, и неудивительно, что ее проводят люди, что называется, «под прикрытием.» Теперь любая странность в моей легенде объяснялась не самозванством, а высшими государственными интересами.