Ложь во спасение - Бейтс Джереми

«Так сдайся полиции! — зашептал внутри Катрины слабый голос. — Все это зашло слишком далеко».

Она остановилась перед фотографией Шона, стоящей на каминной полке. Положа руку на сердце, Шон, как полная противоположность Джеку, был совершенно заурядным почти во всех отношениях. Но все равно Катрина его любила. С ним она была счастлива, ощущала себя в безопасности — а разве не это самое главное?

На ежегодном медицинском обследовании Шон невзначай обмолвился врачу о возникших проблемах с памятью. Тот направил его к специалисту, который исключил распространенные формы деменции и назначил дополнительные диагностические процедуры, в том числе спинномозговую пункцию, электроэнцефалограмму и компьютерную томографию. В итоге МРТ выявило у Шона одну из разновидностей болезни Крейтцфельда — Якоба.

С тех пор жизнь Шона и Катрины перевернулась с ног на голову. Болезнь Крейтцфельда — Якоба — редкое и фатальное нарушение мозговой деятельности, которое встречается у небольшого процента людей. Все врачи — а им довелось пообщаться с их изрядным количеством — предрекали, что Шону осталось жить примерно полгода.

Вскоре у Шона начались непроизвольные мышечные подергивания, затем он частично ослеп, а перед тем как впасть в кому, полностью утратил способность двигаться и говорить. Катрине не хотелось, чтобы свои последние дни Шон провел на больничной койке, и поэтому она переоборудовала первый этаж недавно приобретенного дома во временный лазарет и взвалила на себя обязанности круглосуточной сиделки.

Через одиннадцать дней Шон умер.

Катрина отвернулась от фотографии. Возле проигрывателя стоял Бандит. Он таращился на хозяйку, словно чувствовал ее состояние, которое было близко к отчаянию. Девушка решила вывести пса на прогулку, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, пока не станет известно о результате разговора Джека с Заком.

— Пойдем-ка, дружище, — сказала она, снимая с крючка возле двери поводок, — подышим свежим воздухом.

Но пристегнуть поводок к ошейнику оказалось непростой задачей: Бандит скакал от радости и норовил лизнуть ее в лицо. Наконец Катрина справилась с собачьей амуницией, достала из шкафа шерстяную кофту, и они с Бандитом вышли на улицу. Пока она изводила себя тягостными мыслями в доме, солнце успели затянуть грозовые тучи и погожий денек сменился серым унынием. Вдобавок заметно похолодало, словно стоял уже конец октября, а не начало сентября.

Прогуливаясь с собакой по улице, девушка вспомнила о стремительно приближающемся Хеллоуине. Самый подходящий для нее костюм на праздник, подумала она, — тюремная роба в черно-белую полоску. Если к тому времени, конечно, она уже не будет носить настоящую, оранжевую.

Пройдя по Уилер-стрит, она остановилась, заметив на другой стороне улицы католическую церковь Девы Марии Снежной — белое строение с галереей и синей крышей. Родители с детьми и старики спешили на воскресную службу. Катрина довольно долго смотрела на церковь, затем привязала Бандита к фонарному столбу и пересекла улицу. Она вошла в здание и уселась на скамью. Под высокими потолками здания она почувствовала себя совсем маленькой. Сквозь витражи в зал лился ярко-красный и льдисто-голубой свет. Здесь царила убаюкивающая тишина, какая встречается только в церквях, библиотеках да усыпальницах.

Раздались первые аккорды вступительного гимна. По центральному проходу в сопровождении свиты прошествовал священник в бело-пурпурной сутане.

— Приветствую вас на воскресной мессе, — дойдя до алтаря, начал он звучным и ясным голосом. — Меня зовут преподобный О’Донован, позвольте поблагодарить всех вас за то, что присоединились сегодня к нам в час молитвы.

На протяжении всей мессы Катрина послушно следовала знакомому ритуалу: вставала, садилась, преклоняла колени, молилась, пела псалмы. В церковь она не наведывалась годами и на протяжении всей службы гадала, что же заставило ее прийти сюда. После смерти родителей девушка отвергла саму идею всемогущего и благодетельного Бога, а смерть Шона окончательно подорвала ее веру, сделав убежденной атеисткой.

— Да пребудет с вами Господь, — наконец торжественно провозгласил преподобный О’Донован.

— И да пребудет с вами, — хором отозвалось собрание.

— Да благословит вас Господь. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Месса закончена. Войдем же в радость Господа нашего.

— Благодарение Всевышнему!

Прихожане тут же начали вставать и оживленно болтать друг с другом, и возвышенная тишина разом развеялась. Постепенно зал опустел, остались лишь хлопочущие мальчики-прислужники. Но Катрина не уходила. Она по-прежнему сидела на месте, закрыв глаза, уткнувшись лбом в спинку скамьи перед собой и стараясь ни о чем не думать.

Вдруг совсем рядом раздался чей-то голос. Девушка вздрогнула и выпрямилась. В проходе, рядом с ней, стоял священник.

— Прошу прощения, дитя мое, — произнес он. — Я вовсе не хотел вас напугать.

— Я просто задумалась… Преподобный.

— О чем-то конкретном? — Это был старик с аккуратно подстриженными каштановыми волосами и морщинистым лицом. Его голубые глаза светились добротой.

— Да… То есть нет. Я не могу говорить об этом.

— Если на душе тяжесть, порой лучше поговорить с кем-нибудь.

Катрина покачала головой, хотя в глубине души она понимала, что признание в содеянном принесло бы ей огромное облегчение. Если бы только обсудить это с кем-нибудь — с кем угодно, кроме Джека. Что же ей делать?

— Вам понравилась проповедь? — осведомился преподобный О’Донован. — Прежде не замечал вас здесь.

— Я уже давно не хожу в церковь.

— Увы, таково современное веяние. По моим наблюдениям, прихожане делятся на три категории: верующие, которые посещают церковь регулярно; заглядывающие к нам только по особым случаям, вроде Рождества или Пасхи; и, наконец, те, кто появляется здесь, только попав в беду и нуждаясь в наставлении. — Старик многозначительно помолчал. — Если вы хотите поговорить или исповедаться, дайте знать. Я еще пробуду здесь какое-то время.

Девушка смотрела ему вслед, пока он не пересек неф и не скрылся в исповедальне. Поколебавшись минуту, Катрина решила присоединиться к нему.

Она села на деревянную скамью, и окошко на перегородке, отделяющей ее от священника, открылось. Теперь между ними была лишь тонкая льняная занавеска. Воздух в замкнутом пространстве исповедальни был густо насыщен запахом ладана.

— Простите меня, преподобный, ибо я согрешила, — произнесла она и перекрестилась.

— Как давно вы в последний раз исповедовались, дитя мое?

— Очень давно.

— Каковы же ваши грехи?

— Я солгала. — Девушка осеклась, судорожно сглотнув. Она почувствовала, что язык больше ее не слушается.

— Помните, вы не говорите Богу ничего такого, чего бы Он уже не знал.

— Это была скверная ложь, — в конце концов собралась с духом Катрина. — Ах, нет. Сначала-то была ложь во спасение. Ничего серьезного. Вот только она привела… к ужасным последствиям. — Внезапно слова сами собой так и хлынули из нее, и она пересказала священнику все-все, начиная с той ночи, когда подобрала на шоссе голосующего Зака, и заканчивая недавним отъездом Джека к учителю философии. Имя Джека, впрочем, она не называла, называя его «другом».

Пока она говорила, преподобный О’Донован ни разу ее не прервал. Когда же он наконец заговорил, голос его звучал совершенно беспристрастно:

— Дело очень серьезное, дочь моя. Насколько хорошо вы знаете этого своего «друга»?

— Мы совсем недавно познакомились.

— Можете ли вы уговорить его явиться с повинной?

— Нет… Он ни за что не согласится.

— Тогда, быть может, вам стоит подумать, не сообщить ли о нем в полицию самой.

— Ах, я не знаю, — честно призналась девушка.

— Я все же полагаю, что именно над этим вам и следует поразмыслить.

— Вы кому-нибудь расскажете об этом, преподобный?

— Конфиденциальность всех признаний абсолютна. Это тайна исповеди.

Катрина все не решалась оторвать взгляд от своих рук, судорожно сцепленных на коленях.