Хранители Братства (ЛП) - Уэстлейк Дональд

Он не ответил. Второй полицейский, собрав мои вещи обратно в сумку, вернул мне ее со словами:

– Тут редко встречаются пешеходы, брат. Особенно одетые, как ты.

– Ничуть не сомневаюсь, – сказал я.

Полицейский все еще держал мой билет. Снова посмотрев на него, он заметил:

– «Америкэн Эрлайнс».

– Верно.

Протянув мне билет, полицейский сказал:

– Садись, мы тебя подбросим.

– Большое спасибо, – ответил я.

Я ехал на заднем сидении полицейской машины, держа билет в одной руке и придерживая сумку другой. Доверчивый полицейский сидел за рулем, посматривая на другие машины, и время от времени бормотал что-то себе под нос, пока его напарник говорил в микрофон. Полагаю, он говорил обо мне, но я ничего не мог разобрать, а когда радио отвечало голосом попугая, я тоже не понимал ни слова.

Убедившись, что радиопереговоры закончились, я наклонился поближе к передним сидениям.

– Знаете, – сказал я, обращаясь к более покладистому из двух полицейских, – у Рэя Брэдбери есть старая история, точь-в-точь как эта. [73] Про человека, что шел пешком, и его остановила полиция, потому что в будущем ходьба превратилась в подозрительное занятие.

– Ну надо же, – сказал он, не глядя на меня, и принялся перебирать листы на планшете.

Эти слова были последними произнесенными за время поездки – не считая неразборчивого кудахтанья радио – пока мы не остановились у терминала, и я не сказал:

– Еще раз спасибо.

– Приятного полета, – напутствовал меня полицейский, но без особого участия.

Был ли мой полет приятным? Не могу сказать с уверенностью, поскольку не с чем было сравнить.

Я получил новый опыт, вот и все. Сперва я оказался в громадной толпе людей, и всех нас провели через «пункт досмотра», где мою сумку обыскали второй раз за вечер, и с помощью рентгеновских лучей попытались обнаружить оружие, что я мог скрывать под рясой.

После этого нас пропустили в длинный коридор со множеством поворотов направо и налево, и внезапно мы оказались на борту самолета.

Как это произошло? Я ожидал, что придется идти по бетонке от здания терминала к самолету, но коридор привел наспрямо в самолет. Честно говоря, даже трудно было определить: где кончается коридор и начинается салон самолета. Я удивленно вертел головой по сторонам, когда стюардесса – симпатичная, немного пухленькая – сказала:

– Отец, могу я взглянуть на ваш посадочный талон?

Посадочный талон – картонка, которую мне выдали на стойке регистрации, где я предъявил билет.

– Брат, – смиренно поправил я и протянул талон стюардессе.

– Как скажете, – сказала она, улыбаясь. Она проверила посадочный талон, разорвала его пополам, отдала половину мне и сказала: – Ближе к концу салона, справа от прохода.

– Спасибо, – сказал я.

– Пожалуйста, отец.

Ее задорная улыбка скользнула по моей щеке и перескочила на следующего пассажира. Почему она так сильно напомнила мне того полицейского, что пожелал мне: «Приятного полета»?

В дальнем конце салона другая стюардесса, постарше, не столь энергичная, но более чуткая, указала мне место среди огромной пуэрториканской семьи, возвращающейся домой на праздники. Когда я говорю «огромный», я не имею в виду, что кто-то из них был очень толстый. А этим пояснением я не хочу сказать, что кто-либо из них был худым. Я немного запутался.

Это было чу́дное семейство по фамилии Разас. Их родной дом находился неподалеку от города Гуаника на южном побережье, и они приняли меня в свой круг (или в свой край; меня посадили с краю, у окна), словно только что спасли от снежной метели. Трое или четверо из них помогли мне отрегулировать ремень безопасности, подставку для ног и спинку кресла, мою сумку полдюжины раз переставляли с места на место, одно другого продуманней, и я потерпел крах, пытаясь отказаться от подушки.

А потом мы оказались в небе, и огни аэропорта за маленьким овальным окном сменились темнотой, кое-где усеянной далекими звездами. Я ожидал, что буду нервничать во время взлета, ведь это традиционное время для первополетных волнений, но все произошло так внезапно. Пока я пытался понять испано-английский, на котором со мной жизнерадостно и одновременно тараторили трое членов семьи Разас, я упустил возможность испугаться.

Похоже, семья Разас полагала, что они отправились на пикник, а не летят на самолете. Корзины, пакеты, коробки с едой – все возникало из ниоткуда, словно в пародии на библейское чудо с хлебами и рыбами. Большущие толстые сэндвичи, куриные ножки, фрукты, пиво, газировка, сыр, помидоры – все лилось нескончаемым потоком. Все уплетали за обе щеки, не переставая при этом болтать.

Вокруг нас сидели и другие похожие семейные группы. Пели песни, рассказывали истории, шлепали озорных детей, бродили туда-сюда по проходу. Стюардессы подчеркнуто держались в стороне.

Каким-то поразительным образом это обшитое жестким пластиком пространство в чреве самолета, с рядами трехместных «скамей» и проходом между ними, превратилось в праздничную террасу, целую серию праздничных террас, а декабрь превратился в весну. Окутанный этой атмосферой, наполненный курятиной, пивом и дружелюбием, убаюканный царившей вокруг меня суетой, я откинулся на спинку кресла в своем уголке, положил голову на подушку, и мои мысли вновь обратились к Странствию и его бесчисленным проявлениям.

На мой взгляд, семейство Разас являлись полной противоположностью «автомобильных людей» – тех, кто находился в состоянии Странствия даже дома и заканчивал жизнь, скитаясь из одного трейлерного парка в другой, волоча за собой подобие дома. Разасы, напротив, обладали настолько сильным самосознанием и прочными связями друг с другом и своим наследием, что без особых усилий могли справиться со Странствием, рассеивали такие присущие ему черты, как одиночество, разрушение и разобщенность. В то время, как другие даже дома пребывали в состоянии Странствия, Разасы в путешествии были как дома. Создаваемая ими среда обитания подавляла внешнюю среду. Они нашли смысл Странствия, о котором, как мне кажется, в нашем сообществе никто и не помышлял. «Когда я вернусь, – сквозь сон подумал я, – мне будет что рассказать остальным о своих приключениях». С этими мыслями я погрузился в сон.

По времяисчислению Дворфмана наш самолет должен был приземлиться в 04:26; полагаю, так и произошло. Солнце еще не встало, и я чувствовал себя разбитым из-за переедания и недостатка сна. И от перемены климата; в Нью-Йорке было прохладно, почти холодно, но Сан-Хуан встретил меня теплом и влажностью. Шерстяной свитер, который я обычно надеваю под рясу зимой, превратился в орудие пытки – жаркий, колючий, сковывающий движения.

Разасов встречали несколько взводов близких, и после множества криков, улыбок и рукопожатий они разбрелись, образовав огромную подвижную толпу. Они предлагали подвезти меня, но я знал, что они едут в противоположную сторону от нужного мне города, и отказался, не желая, чтобы они делали двадцатимильный крюк из-за меня.

После того, как я побрился и почистил зубы в мужском туалете аэропорта, и снял свой толстый свитер, я снова ощутил себя человеком. Но в ближайшей кофейне, где я решил выпить кофе, повторилась нью-йоркская история. Милая девушка за стойкой дала мне карту острова, на которой красным фломастером отметила маршрут до Лоиза-Альдеа.

– Вы взяли машину напрокат, отец?

– Брат, – поправил я. – Нет, я пойду пешком.

– Но это же двадцать миль!

– Я не спешу. Спасибо за карту.

 Глава 12

Дом можно было увидеть, только свернув на извилистую грунтовую дорогу, ведущую через густой подлесок, и подойдя вплотную. И когда вы его, наконец, видели, он не производил впечатления – приземистое одноэтажное строение с плоской кровлей, серыми отштукатуренными стенами и маленькими окнами, закрытыми жалюзи. Дом выглядел вполне опрятно, как и расчищенный от джунглей участок с садом вокруг него, но я ожидал увидеть что-то вроде замка, а не скромное жилище, втиснутое в складку береговой линии, с Атлантическим океаном, омывающим маленький пляж с белым песком перед домом.