Хранители Братства (ЛП) - Уэстлейк Дональд

Я, кажется, перегрелся на солнце и очень устал, а мое лицо покрывали пот и пыль, но теперь, дойдя, наконец, до цели своего путешествия, я жаждал как можно скорее покончить с предстоящим делом. Нет, правда, я совсем не хотел встречаться с Эйлин. Я так робел при мысли об этом, что лучшим решением было рвануться вперед, вломиться на сцену и надеяться на лучшее.

Грунтовая дорога, подойдя к дому сбоку, огибала его фасад. Я следовал по ней, с тоской глядя на океан – с каким удовольствием я бы сейчас поплескался в этой прохладной на вид воде прямо в одежде – а затем поднялся по бетонным ступеням на небольшое крыльцо с выложенным плиткой полом. Гудение кондиционеров, выглядывающих из двух окон, наводило на мысль, что дома кто-то есть. Входную дверь плотно закрывали жалюзи из матового стекла. Звонка не было, поэтому я постучал по металлической раме двери.

Мне пришлось постучать еще дважды, прежде чем я получил ответ. Сонный мужской голос крикнул через жалюзи:

– Кто там?

Повысив голос почти до крика, я объявил:

– Я ищу Эйлин Флэттери!

– А вы кто? – Дверь оставалась закрытой.

– Брат Бенедикт.

– Вы кто?

– Скажите ей, что пришел брат Бенедикт.

Жалюзи приоткрылись, и на меня уставилось, прищурившись, опухшее лицо.

– Боже правый, – произнесло оно.

Жалюзи вновь закрылись и долгое время ничего не происходило. У меня выдалась возможность обдумать: был ли этот опухший человек очередным «ухажером» Эйлин, и я пришел к выводу, что вряд ли такое возможно. Вообще невозможно.

Я любовался океаном, стараясь не обращать внимания на то, как мне жарко, неудобно и тревожно, когда жалюзи снова открылись. Я обернулся, но слишком поздно. Успел заметить лишь быстро мелькнувшие испуганные глаза, и жалюзи опять схлопнулись, как в музыкальном номере Басби Беркли. [74]

Была ли это Эйлин? Возможно, но неизвестно, и, когда минуту спустя дверь все-таки отворили, выпуская поток застоявшегося воздуха, моим глазам предстал ничем не примечательный интерьер, плетеная мебель, и все тот же человек с опухшим лицом, неуклюжим жестом и словами: «Заходите что ли», пригласивший меня внутрь.

– Спасибо.

Переступая с одной плитки на другую, я вошел в дом с его холодным безжизненным воздухом и тусклым серым освещением. Моя пропитанная потом ряса тут же чуть не промерзла.

Пухлолицый закрыл дверь и протянул мне пухлую руку. Поскольку на нем не было ничего, кроме белой махровой рубашки нараспашку, узких красных плавок и розовых резиновых шлепанцев, я имел возможность убедиться, что пухлый он повсюду – высокий молодой человек, совершенно утративший форму лет на двадцать раньше положенного.

– Меня зовут Макгаджет, – представился он. – Нил Макгаджет.

– Брат Бенедикт, – повторил я, пожав протянутую руку. Вопреки ожиданиям, рукопожатие было крепким.

– Эйлин выйдет через минуту, – сказал Макгаджет. Он вел себя не враждебно и не дружелюбно, просто скрывая равнодушное любопытство. – Могу я вам что-нибудь предложить? Кофе? Кока-колу?

Я начал дрожать в своей стылой рясе.

– Хорошо бы кофе, – сказал я. – Если вас не затруднит.

– Без проблем, – ответил он, пожав плечами. – Присаживайтесь.

Макгаджет скрылся в арочном проеме в дальнем конце комнаты, крикнув:

– Шейла! Еще один кофе!

Затем он снова заглянул в комнату.

– Вам какой?

Я ответил, что обычный, Макгаджет прокричал об этом Шейле, и я на некоторое время остался предоставлен сам себе. Устроившись в ближайшем плетеном кресле и стараясь, чтобы холодные и влажные части моей рясы не касались тела, я стал осматривать эту просторную комнату, скудно обставленную недорогой мебелью, главным качеством которой была, скорее, целесообразность, чем внешний вид и соответствие общему стилю. На стенах висели постеры авиакомпаний; на небольших столиках, стоящих между плетеными креслами, никаких личных вещей и безделушек, а кондиционер, обдувающий меня своим ледяным дыханием, был в обычном сером металлическом корпусе.

Похоже, это арендованное жилище, а не место, принадлежащее Эйлин или кому-то из ее друзей. Не знаю, какое это могло иметь значение, но по непонятной причине я ощутил возрастающую неловкость из-за того, что встречусь с ней в подобии постоялого двора, а не дома, каким бы он ни был.

Неожиданно открылась дверь в боковой стене и вышла Эйлин, босиком и в бледно-голубом халате до колен. Она бросила на меня угрюмый обеспокоенный взгляд, повернулась, чтобы закрыть дверь, а когда вновь посмотрела на меня, на ее лице появилось памятное мне жизнерадостное выражение. Но я ему не поверил.

Подойдя ближе ко мне, Эйлин сказала:

– Ну и ну, кого я вижу.

Я поднялся, не в силах решить: стоит ли мне улыбнуться в ответ или сохранять на лице серьезность. Я предоставил ему право выбора, так что, полагаю, вид был, как у страдающего морской болезнью, что подходило к моему самочувствию.

– Я удивлен не меньше, – сказал я.

– Садись же, садись. Нам принесут кофе?

– Думаю, да.

Мы сели в плетеные кресла, стоящие под прямым углом друг к другу.

– Я думала, ваша братия избегает путешествий.

– Кроме случаев, когда это необходимо, – ответил я.

– А эта поездка была необходима? – Эйлин усмехнулась, но это все еще была маска.

– Ты говорила, что можешь помочь нам сохранить монастырь, – напомнил я.

– Правда? – Несколько секунд она смотрела на меня с тенью улыбки на губах, затем отвернулась.

– Вот почему я приехал, – сказал я.

Ее взгляд снова встретился с моим, внезапно она подалась вперед, напряженная и рассерженная.

– Не строй тут из себя невинную овечку!

Я моргнул.

– Что?

– Ты запал на меня, сукин сын, и ты сам это знаешь.

– Да, – ответил я.

– Что?

– Я сказал «да».

– Да? И это все, просто «да»?

– Я стал плохо соображать с тех пор, как встретил тебя, – сказал я. – Но это не…

– Ты хочешь сказать, что влюбился в меня? – Эйлин произнесла это с таким пылом, словно метнула копье.

– Влюбился в тебя? Я думаю, я и есть ты, – сказал я. – Маленький отколовшийся кусочек тебя, пытающийся вернуться домой.

– Ты чокнутый, – сказала она. – Ты взгляни на себя, послушай, что ты несешь. Ты же монах в рясе.

– Все это мне нравится не больше, чем тебе, – сказал я.

– Тогда почему ты не исчезнешь из моей жизни?

– Думаешь, я сам не хочу того же?

Мы начали спорить, метая друг в друга свирепые взгляды. И, несмотря на это, я чувствовал, как глупая улыбка дрожит у меня на губах, стремясь проявиться.

Хотя я был ужасно зол на эту глупышку за то, что это она превратила меня в растерянную мямлю, в глубине души я понимал, что это чувство вовсе не гнев. Мой разум был полон подавляемых эмоций, противоречивых, сбивающих с толка, даже пугающих, а гнев стал просто единственным способом выпустить их наружу.

И что-то подобное происходило с Эйлин. Я видел и чувствовал: ее улыбка тоже боролась за свободу появиться на губах, и я ликовал (да простит меня Господь) осознавая это. Гневно ликовал, конечно.

Она заявила:

– Ты портишь мне жизнь, понимаешь ты это?

– Ну, – сказал я, – могу сказать то же самое о тебе. Я был счастлив в своей жизни.

Эйлин наклонила голову, чтобы лучше меня видеть.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что ты была несчастна, – ответил я. – Любой дурак бы это понял.

– И ты приехал сюда ради этого – сказать мне, что я несчастна? – Пыл гнева покинул Эйлин, она оказалась на грани гневных слез.

– Нет, – сказал я. – Я не хотел…

– Зачем ты здесь? Кто тебя звал?

– Монас…

– О, заткнись ты про этот дурацкий монастырь!

– Хорошо, – сказал я и схватил отворот ее халата, чтобы притянуть поближе. И когда Макгаджет вошел объявить, что завтрак готов, монах-отступник вовсю целовал девушку в голубом халате.