Искусство почти ничего не делать - Грозданович Дени

Однако если оставить в стороне главные трудности толкования и возможного негативного отношения, можно с уверенностью побиться об заклад, что причиной внезапной резкой реакции на мой текст, по сути, является довольно серьезная остаточная проблема Франции, которую попросту можно обозвать: непреходящее французское якобинство. Действительно, в мире, кажется, мало настолько централизованных стран, как Франция, с вытекающей отсюда взаимной неприязнью и презрением между провинцией и столицей. Похоже, это противостояние началось во времена царствования Людовика XIV и создания версальского двора, он, по словам большинства историков, вывел страну из равновесия и, вероятно, ускорил революцию — во время которой лишь обезглавили короля, но не распустили двор, который благополучно дожил до наших дней, что заставило сказать эссеиста Фредерика Оффе, автора книги «Парижский психоанализ», что во Франции любое продвижение вверх, любой успех является феноменом придворным. Такое впечатление, что нынешнее правительство умудряется еще больше усилить это якобинское, центристское (и в некоторых областях почти монархическое) господство в стране.

Все это к тому, чтобы сказать, что, обитая не один десяток лет по полгода в провинции (сначала в Турени, немного в Бретани, затем в Авероне и, наконец, в Бургундии), я с большим сочувствием отношусь к миру крестьянства, и в моей книге «Мечтатели и пловцы» довольно много текстов, в которых обсуждается то, что я назвал бы «чудовищной деморализацией французских провинций» (в особенности деревень). Немного проблем трогает меня так, как эта, и мало найдется таких, кто так же сильно, как я, ненавидит тиранию городских технократов над миром сельского хозяйства. Лет тридцать назад я лично наблюдал за реализацией абсурдного проекта по объединению земельных участков в Турени, с тех пор я с некоторым отчаянием думаю о развитии будущего мира, не говоря даже о пестицидах и повальном увлечении интенсивным животноводством, которые я считаю просто позором и преступлением против цивилизации. А все оттого, что инженеры-агрономы без всякого местного опыта решили навязать свои заранее обдуманные планы людям, которые в свою очередь не сумели извлечь пользу из дедовских знаний — гораздо более мудрых, чем знания книжные (в том числе я имею в виду уничтожение холмов, которые теперь приходится восстанавливать, чтобы хоть немного предотвратить постоянные катастрофические наводнения!).

Но чтобы завершить эту попытку разъяснения, мне бы хотелось закончить на менее пессимистической ноте и высказать утопическую в своей наивности мысль о том, что возможную надежду для современного мира я вижу в хорошо управляемом сворачивании экономики и в менее академичном преподавании, основанном на изучении и усилении здравого смысла (которые являлись корнем местных и традиционных способов обработки земли — и, надо сказать, в них содержалась некоторая мудрость, — прежде чем их сменили якобы научные и более универсальные методы). Стратегия, которая потребовала бы некоторого чувства меры, немного проницательности и, конечно, умения посмеяться над собой, то есть самоиронии, чего нынешние правители, кажется, катастрофически лишены.

Философ Уильям Джеймс (старший брат Генри) писал это в начале прошлого века, и это утверждение могло тогда служить успокоением. Я же полагаю, увы, что, если мы не начнем действовать (может, создать общество по спасению исчезающего вида?), у нас есть все шансы увидеть, как старая народная мудрость будет полностью вытеснена идеологией учеников технократических колдунов — на мой взгляд, неосознанно, но неизбежно самоубийственной.

Полуденный отдых

В летние дни я больше всего люблю время, когда после полуденной трапезы я не спеша спускаюсь к понтону у реки, где под раскидистым каштаном висит мой гамак. Там я устраиваюсь поудобней с философской книгой в руках (чем непонятней, тем лучше), и десяти строчек рассеянного чтения хватает, чтобы я погрузился в так называемый поверхностный сон — очень непохожий на глубокий и тревожный ночной, — во время которого мое сознание, отяжелевшее, словно под приятным гипнозом, продолжает с глухим наслаждением улавливать шелест листвы от легкого ветерка, сложный и перемешанный разговор птиц, негромкое гудение осиного гнезда на соседней ольхе и даже легкий плеск воды вдоль берегов.

И тогда я вкушаю — наслаждение истинного отдыха — высшую роскошь полусна и полубодрствования, лучшего способа слиться со знаменитым «ходом вещей», столь драгоценного для даосов древнего Китая, которые любили с точностью повторять, что для того, чтобы жить хорошо, нужно жить лишь наполовину.

Словарь французского языка так определяет значение слова «успение»: «Церковный термин. Способ, которым Святая Дева покинула землю, чтобы вознестись на небо. Церковная история гласит, что ее смерть была лишь формой сна и что она вознеслась на небо чудесным успением, которое празднуется Церковью 15 августа» [59].

Когда мне случается думать о своей возможной кончине в эти летящие мимо года, мне всегда хочется, чтобы смерть забрала меня в виде такого успения в час моей полуденной сиесты, желательно летом, под деревьями, на берегу реки, уснувшего с книгой в руке и с блаженной улыбкой на устах… и ангелы избавят меня (на время, которое сочтут нужным) от случайностей настоящего, чтобы даровать наивысший отдых среди возможных радостей сладкой небесной летаргии.

Но еще больше, чем о христианской вере в воскрешение конкретной личности, этот блаженный миг расставания с нашим миром, этот ежедневный полуденный отдых наводит меня на мысли о языческой вере в переселение душ, и я желаю лишь одного — чтобы после более или менее долгого сна в ином мире, дух мой в момент нового явления на эту зеленую землю был бы так же свеж и бодр, как после летней дремы. И хотя я готов смириться с моим новым воплощением — человеком, рыбой, земноводным, млекопитающим, стрекозой, травинкой, — я все же молюсь о том, чтобы могучий судья позволил мне возродиться в виде любимой птички, которая время от времени (а чаще всего — заметил — когда меня покидает бодрость) прилетает, точно посланник рая, едва не касаясь воды крылом, буквально ослепляя меня фраанджеликовской синевой неописуемого оперения на спине: стремительный и несравненный зимородок! Чтобы, как он, я мог молниеносно взлететь по тоннелю прибрежных ветвей, подобно тому, как жаждущие жизни души стремятся по коридорам времени.

И теперь я буду наблюдать за кем-то отдыхающим после полудня, как он, лежа в своем гамаке, приоткроет глаз, с восхищенным изумлением приветствуя мой полет, если правда то, в чем нас уверяет суровый и вдохновенный маленький филолог из Зилс-Мария, сын пастора из Рёккена [60] (на которого, как говорят, оказала влияние индуистская идея о перерождении), мир без конца подчиняется жизнерадостному da capo [61], «вечному повторению одного и того же».