Искусство почти ничего не делать - Грозданович Дени
ЧИТАТЬ КНИГУ ОФЛАЙН в приложении ios/android
— A-а, старик, который жил в хижине… уже три года прошло, как он исчез!
Старое времечко
Перечитывая некоторые главы этой книги и понимая, что она вполне могла называться «Досужие рассуждения о приметах времени», я не могу не сказать о том, что Александр Виалатт в своих колоритных «Хрониках горы», в свою очередь ссылаясь на ныне забытого автора Анри Пурра [53] (ведь литературу, которую я люблю, составляет цепочка родственных друг другу писателей), называл «старое времечко».
Для меня знакомство со «старым времечком» началось в тот день, когда я очутился в дремотном спокойствии квартиры моей бабушки Мадлен, находившейся на одном из верхних этажей на Западной улице в Четырнадцатом округе Парижа. Ребенком я приходил туда каждый четверг и, едва переступив порог, с наслаждением погружался в некоторую замедленность, которой было отмечено все вокруг. И действительно, минуты, застывшая неподвижность самых мелких предметов и даже слова, которые мы с бабушкой говорили друг другу, казалось, парили в каком-то ином, беззаботном мире. Здесь словно царила некая безвременность бытия, старомодная и обветшалая, дошедшая из XIX века, когда мир был будто пронизан народной иронией, покорной судьбе, но наперекор всему жизнерадостной, которая меня успокаивала — она рассеивала глухую тревогу, которую мне, легковозбудимому и чересчур восприимчивому ребенку, внушал призрак недавней войны.
Там были большие стенные часы с боем, придававшие ритм времени слаженностью старинной точной механики. Казалось, в них само время двигало шестеренки с точностью и неторопливостью опытного мастера, добросовестного и полного удовлетворения от выполненного долга. На крошечной кухне Мадлен готовила мне знаменитый шоколадный пирог с каштановым кремом, который я обожал, а я, сидя у окна, из которого открывалось необозримое пространство серо-голубых оцинкованных крыш, наблюдал за ссорами и воркующим ухаживанием неизбежных голубей, резвившихся среди труб. Потом Мадлен мне читала или в сотый раз перечитывала отрывок из своей любимой книги «Сцены из жизни богемы» Анри Мюрже [54], и совершенно очевидно, что эта книга повлияла на мой характер, уже тогда неуступчивый диктату «большого времени» — времени серьезной и респектабельной жизни, где часы и минуты строго сосчитаны и измерены в деньгах и где непреложно правило — все исполнять быстро.
Да, я проводил там благословенные часы, укрытый от лихорадки «Новых времен» — на этот фильм Чаплина я ходил совсем маленьким с бабушкой, которая смеялась без устали, словно веселое беззаботное дитя, каким она и оставалась, несмотря на полную унижений жизнь старой одинокой женщины. Думаю, именно у нее я ощутил вкус к этому старому времечку, по словам Виалатта, «лежащему за пределами всякой хронологии».
У нее, а еще, я думаю, в большой кухне на ферме в Турени, куда я приезжал в начале осени после летних каникул.
Пока над равниной дули первые шквалистые ветра, я сидел у большого глубокого камина, где горели обычные три полена, чья раскаленная сердцевина казалась скорее призрачной, чем реальной, и слушал нашу кузину Мари-Рен, которая вязала на длинных спицах и рассказывала мне, моей матери и сестре, как собака дралась с утками за еду, или о приключениях под хмельком рабочего из деревни — и в устах рассказчицы мелкие происшествия обрастали чертами авантюрных и шутовских трагикомедий. Наверно, именно там, в этой школе крестьянского наблюдения за самыми малыми вещами — я впервые понял, что может извлечь внимательный взгляд из самой обычной повседневности.
Но послушаем, что же говорит об этом Александр Виалатт:
Старое времечко; ткань каждого дня; чуждое календарю, без номера в альманахе; за пределами всякой хронологии. Столь неподвластное минутам, что его можно носить с собой и найти в чемодане нетронутым стрелками часов. Это действительность на каникулах. Когда оно начинается, она уже кончилась. Именно в этом оно старо. Оно состоит из всего, что происходит, когда не происходит ничего.
* * *
Я лишь хочу указать, что существует множество разных действительностей: большого времени, газет и истории, ревущая на всю планету, заглушая человеческий голос. И действительность времечка, составляющего ткань наших дней. Есть большое время, рождающее вихри, и малое, которое говорит вполголоса и ходит на цыпочках; которое всегда наполнено одним и тем же, одето в потертые одежды. Его можно принять за осколочек времени другой эпохи. То, что мы называем неактуальным, было актуально всегда. Человеку кажется, что эти два времени разнятся по своей структуре, составу, качеству, цвету, эпохе. И что малое время неактуально, потому что оно было актуальным вчера. Но оно станет актуальным завтра.
Да, по сути, я тоже хочу говорить о «старом времечке» в почти революционном смысле, поскольку в наши дни все взгляды прикованы к времени большому и чудовищно современному. И может, я даже хочу брать пример с одной знакомой одинокой старушки фермерши, которая каждый день в восемь вечера включает телевизор, чтобы «быть не одной» (как она говорит «с тех пор, как сын сломал печку и установил отопление»), но звук отключает, а когда на экране появляется кто-то, чье имя она припомнить не может, она поворачивается к телевизору спиной и спокойно продолжает чистить картошку.
Да здравствует французский снобизм
В прошлый четверг, когда я стоял под дождем в очереди в первый вечер открытия книжной ярмарки, мне вспомнилась такая же очередь (опять же под дождем) у стадиона «Ролан-Гаррос» в день открытия. То же нетерпение, та же неприязнь толпы к младшим офицерам те всего лишь сдерживали людей, чтобы обеспечить порядок досмотра, — которых самые нервные ворчуны тут же окрестили наемниками на службе у худшей из тоталитарных систем. Тут, скорее всего, имеет место типичное поведение мелкой буржуазии, желающей стать высшим классом. Это великий французский миф о льготах в обход закона, об очень важных персонах. Впрочем, вход, перед которым я стоял в небольшой толпе прочих писателей (толпе в каком-то смысле разочарованной… ибо каждый из нас желает быть творцом единственным и неповторимым, не так ли?), иронически именовался «входом в сераль».
Как и положено, все могучие гении, стоявшие здесь плечом к плечу в унизительной тесноте, друг с другом не разговаривали, зато исподтишка рассматривали остальных — вдруг попадется большая знаменитость (что было бы таким утешением при нашей республиканской уравниловке), — а заодно пытались оценить, способен ли их сосед разглядеть невооруженным взглядом мощный дар красноречия, носителем которого считал себя каждый из нас. Рядом со мной, также отгородившись оскорбленным молчанием, стояла — мне всегда везет в этом смысле — писательница по меньшей мере привлекательной внешности (если не считать насупленный вид, который привлекал меньше…). Невзирая на ее угрюмость, я робко попытался завязать разговор подходящей банальной шуткой:
— Я слышал, что во французской литературе сейчас писателей больше, чем читателей…
Девушка повернулась ко мне, окинула высокомерным возмущенным взглядом и с раздражением ответила:
— Что за чушь! Где вы услышали такой вздор?
— Кажется, согласно последним статистическим дан…
Но мне не удалось кончить фразу, потому что у нее зазвонил мобильный, и божественное создание принялось возмущенно рассказывать невидимому собеседнику о трудностях доступа в храм культуры.
Немного позднее я начал прохаживаться между стендами, где рассчитывал встретить знакомых. Со всех сторон «видные» личности изливали друг на друга обычный поток светских любезностей, и под звуки хлопающих пробок без конца повторялся внушительный список имен и цифр (имена лауреатов премий и объемы лучших продаж). Эти речи сразу напомнили мне о больших специальных кафе, где на множестве гигантских экранов высвечивались результаты скачек, розыгрышей лото и прочих подобных миражей, где каждый надеется сорвать большой куш.