"Фантастика 2025-159". Компиляция. Книги 1-31 (СИ) - Небоходов Алексей

Ольга подошла тихо, уловив его настроение:

– Что-то случилось?

– Ничего особенного, – ответил он вымученно.

Она не расспрашивала. Села рядом, взяла его за руку и замолчала, разделяя тревогу, которую Михаил не мог сформулировать. Серёжа осторожно выглянул из комнаты, постоял в дверях и вновь скрылся в своей юности, оставляя взрослых решать свои загадки.

Сумерки сгущались, и Михаил вдруг понял, что стабильность, которой он добивался последние годы, была всего лишь иллюзией – зыбкой и временной, как советское счастье. Он ощущал, как за дверью уже стоит новая эпоха – строгая и холодная.

Он снова не понимал, как жить в мире, где всё начиналось заново. Михаил глубоко вздохнул: – Пора заканчивать этот фильм. Только сценария другого пока нет.

Ольга ничего не ответила. Едва заметно сжала губы и отвернулась к окну, за которым наступала ночь, наполненная тревожным молчанием.

Михаил вновь задумался: ощущение, что фильм его жизни снимал кто-то другой – равнодушный, с холодными и туманными намерениями, становилось навязчивым.

Давление КГБ сжимало его повседневность, как тугой воротник, проявляясь в мимолётных взглядах незнакомцев, в тихом стуке каблуков за спиной по ночным улицам, в ночных телефонных звонках, где собеседник молчал, проверяя, на месте ли Михаил.

Соседи здоровались теперь подчёркнуто сдержанно, скрывая за вежливостью не равнодушие, а тихую тревогу. Однажды с овощного рынка до самого дома Михаила провожал человек в потёртом плаще – всегда на одной дистанции. Другой мужчина в фуражке несколько дней подряд наблюдал за подъездом с противоположной стороны улицы. Михаил понял: за ним ведут наружное наблюдение.

Даже Алексей, вечный двигатель и бодрый фарцовщик с неизбывной любовью к сомнительным схемам, вдруг угас, стал говорить осмотрительней и тише, будто боялся произнести лишнее и услышать в ответ деликатный стук в дверь. Встречаясь на кухне Михаила, они говорили о погоде и футболе, словно скрывая несуществующие секреты.

Из этих прозрачных намёков и жёстких действий незаметных людей Михаил понимал: задумано нечто серьёзное. Его явно не просто пугали – готовили замену. Новый человек, послушный и без амбиций, уже ждал отмашки сверху, чтобы занять освободившееся место.

Проект, начатый Михаилом с азартом и иронией, превратился из глотка свободы в ловушку. Всё чаще вспоминались слова Олега Брониславовича, сказанные с привычной полуулыбкой: «Главное, Миша, вовремя понять, когда твоя роль в сценарии заканчивается». Сейчас Михаил ясно видел: сценарий уже написан, роли распределены, а его имя аккуратно вычеркнуто тонким, едва заметным карандашом.

Михаил вдруг осознал, что давно перестал быть хозяином своей жизни. Он стал пешкой, которой позволили зайти слишком далеко. Эта мысль заставляла его просыпаться по ночам и долго лежать, глядя в потолок, слушая беспокойное дыхание Ольги. Осторожно, чтобы не разбудить её, Михаил вставал, выходил на кухню, наливал холодную воду и пил маленькими глотками, пытаясь заглушить растущее чувство безысходности.

С каждым новым фильмом, которые прежде давали ему радость и тайное удовлетворение, его влияние и свобода истончались. Люди, ранее помогавшие со съёмками и премьерами, теперь избегали его. Кассеты забирали незнакомцы в серых костюмах. Михаил понимал, что он уже просто вывеска, которую скоро заменят.

Тогда в его голове впервые мелькнула мысль об эмиграции – от которой он поспешил отмахнуться. За пределами Союза существовала другая жизнь – яркая, смелая, не боящаяся чужих глаз и ночных звонков. Михаил видел её на фотографиях, слышал о ней от осторожных рассказчиков и ощущал её запах в пачках западных денег, полученных от партнёров. Постепенно эта мысль перестала быть лишь мимолётной и тихо разъедала его изнутри.

Вечерами, когда Серёжа уходил в свою комнату, а Ольга засыпала перед телевизором, Михаил открывал потрёпанный блокнот и внимательно изучал адреса, записанные в Париже. Пересчитывая спрятанные деньги, он осознавал: это уже не просто накопления, а билет в другую жизнь. Но стоило мысли об отъезде стать конкретной, Михаил цепенел, вспоминая Ольгу и Серёжу, и холодную уверенность тех, кто следил за каждым его шагом.

Был ещё страх – животный и неистребимый, преследовавший каждого, кто переступил границу дозволенного. Страх, от которого нигде не скрыться. Бежать от КГБ – значит бросить вызов системе, равнодушной и безжалостной, умеющей ждать и не прощающей тех, кто играл по своим правилам.

Всё происходящее странно напоминало ему двадцать пятый год – не цифровой, а удушающий и вертикальный. Те же лица с вежливым безразличием, те же беседы без угроз, те же молчаливые наблюдатели. В восемьдесят третьем году власть выглядела как кабинет с засаленной скатертью и портретом на стене, в двадцать пятом она пряталась за фасадами выставок и форумов.

В обоих случаях она хотела одного – чтобы никто не мешал. Михаил вдруг понял, что пересёк не время, а замкнутое кольцо. Оно вновь сомкнулось, и он снова оказался внутри, теперь уже с двумя жизнями за плечами и знанием, что систему нельзя обмануть – её можно лишь обогнать или исчезнуть раньше, чем она поставит крест на тебе.

Идея эмиграции становилась навязчивой. Михаил мечтал оказаться там, где никто не спросит о прописке и трудовой книжке, где нет дружинников и милицейских патрулей, где можно вновь почувствовать себя живым.

Понимание того, что обратного пути нет, пришло внезапно – ночью, когда очередной звонок в дверь оказался ошибкой соседа, но Михаил уже стоял за дверью с дрожащими пальцами, тихо проклиная себя за слабость. Именно тогда он решил: пора закончить этот нелепый фильм и начать другой – рискованный, свободный, но полностью свой.

Вечером Михаил позвал к себе Алексея и Сергея. На кухне было тихо, почти интимно. Радиоприёмник приглушённо передавал «Голос Америки», голос диктора пробивался сквозь помехи с удивительной ясностью, не допускающей двойных смыслов. На столе стояла бутылка дорогого армянского коньяка – последнее, что Михаил хранил на особый случай, и три маленькие рюмки, аккуратно наполненные до половины.

Они долго молчали, каждый ждал, что другой скажет первым и снимет напряжение. Алексей сидел прямо, задумчиво крутя в пальцах крышечку от коньяка. Сергей смотрел в стол, будто ища в полировке ответы на вопросы, которые ещё не прозвучали.

– Жмут? – нарушил молчание Алексей и снова налил себе, крепко сжимая рюмку.

Михаил пожал плечами, не желая говорить то, что и так было очевидно. Отхлебнув коньяка, он задержал напиток во рту, пытаясь почувствовать его вкус, но ощутил только горечь тревоги.

– Как будто не знаешь, – тихо сказал Михаил, едва улыбнувшись и взглянув на Сергея. – Дело уже не в том, жмут или нет. Они не жмут, они тихо убирают, как ненужные фигуры.

Сергей поднял глаза – усталые, потускневшие за последние месяцы.

– Я ведь говорил, Миша, это до добра не доведёт. Мы не в Голливуде, здесь каждый второй режиссёр, а каждый первый – цензор. Зачем было гусей дразнить?

Алексей фыркнул, откинувшись на стуле, и с лёгкой иронией посмотрел на Сергея:

– Давай ещё выясним, кто кого дразнил и почему мы не в Голливуде. Ты ещё вспомни, как тебя уговаривали камеру держать, чтобы плёнку в проявитель не уронить. Михаил не гусей дразнил, а мёртвых будил. И не его вина, что мёртвые вдруг глаза открыли и осмотрелись.

Сергей скривил губы, хотел возразить, но махнул рукой и снова уставился в стол.

– А как же мы? – негромко спросил он.

Вопрос повис в воздухе тяжёлым облаком, мешая ответить, но и молчать дальше было нельзя. Михаил внимательно смотрел на друзей, видя в их глазах свою собственную тревогу. Вопрос был глубже денег, фильмов и их личной судьбы – он был о жизни, которая вдруг превратилась в плохо поставленную пьесу с заранее прописанными ролями для всех, кроме одной – финальной.

– Если я уйду, как думаете, они остановятся? – медленно произнёс Михаил. – Или продолжат, пока не зачистят всё полностью? Меня уберут, а вам что, медаль за примерное поведение? Система и не таких жевала и выплёвывала.