Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Когда мы подъехали к массивным, кованым воротам, я жадно впитывал детали. Здесь не было ничего показного, ничего лишнего. Красота заключалась не в декоре, а в абсолютной, функциональной безупречности. Я смотрел на срубы огромных, двухэтажных изб, и мой взгляд, привыкший в прошлой жизни оценивать качество строительства, отмечал все, вплоть до малейших деталей.

Бревна… Идеально ровные, толщиной в два обхвата, они были подогнаны друг к другу с такой точностью, что казались монолитом. Сруб был поставлен «в обло», с выступающими углами, и пазы между венцами были пробиты мхом так плотно, что в них не просунуть было и лезвия ножа. Я знал, что внутри такой избы зимой будет тепло, а летом — прохладно, и стены ее не «поведет» и через сто лет.

Крыши, крытые тёсом в несколько слоев, венчали тяжелые коньки-охлупни, вырезанные из цельного ствола. Наличники на небольших окнах были украшены строгой, почти аскетичной геометрической резьбой — не для красоты, а, скорее, как оберег, древний знак. Ни капли краски, ни одного кричащего элемента. Все говорило о невероятном терпении, мастерстве и глубоком, почти религиозном уважении к материалу.

Это были дома-ковчеги, построенные не на одно поколение. Что же, мы явно в правильном месте. Люди, которые строят так для себя, просто не умеют и не позволят себе сделать по-другому для чужого.

Я уже знал, что мой дом будут строить именно они.

Лопатин показал на один из домов, и спустя десяток секунд сани остановились у ворот. Пару криков под лай собак, и из ворот вышел хозяин.

Кряжистый, широкоплечий мужик с накинутой шубой на плечи. Длинная, седая борода, ясные и строгие, как лед Байкала, глаза. Конечно, он сразу же понял, что мы непростые люди, но в его взгляде я не заметил ни подобострастия, ни страха. Лишь сдержанное достоинство уверенного в своих силах мастера.

— Здравствуйте меня зовут Владислав Антонович. Вы — Евсей? — спросил я, выходя из саней.

Он молча кивнул.

Дальнейший разговор был таким же простым и крепким, как его избы.

— Вас рекомендовали и советовали, как лучших строителей. Я хочу построить дом, — сказал я, — На обрыве, у Богоявленского собора. Два этажа, из зимней лиственницы, на каменном фундаменте. С толстыми стенами, сухими подвалами и крышей, чтобы не текла. Чтобы внуки в нем жили.

Евсей долго смотрел на меня, потом на Лопатина, потом снова на меня.

— Место хорошее, — наконец произнес он. — Дом большой хочешь. Работа тяжелая. Надолго.

— Плачу хорошо, — ответил я. — Материалы — лучшие, какие найдешь. Деньги на них — вперед. Одно условие: работа должна начаться через неделю и не останавливаться до больших морозов. И чтобы ни одной гнилой доски не было, ни одной щели.

Евсей не торговался. Он задал несколько коротких вопросов: «Фундамент какой глубины класть будем? Крышу чем крыть изволишь — тесом аль железом? Печи-голландки? Второй этаж из лиственницы, или можа из кедра? Планировку дадите, аль так будем?»

Получив ответы, он надолго замолчал, обдумывая. Казалось, я видел, как в его голове складывается вся картина будущего дома.

— Вижу, человек ты основательный. Понимаешь толк, — наконец сказал он, и в его суровых глазах промелькнуло уважение. — Сделаем.

Никаких бумаг мы не подписывали: он просто протянул мне свою руку — широкую и твердую, как дубовая доска.

Еще полчаса ушло на то, чтобы наметить план работы. Он был прост и логичен. Сейчас, по последнему морозу, пока санный путь еще держался, его артель начнет самое главное — заготовку леса. Они пойдут в тайгу, будут валить лучший строевой листвяк и кедр, вывозить бревна на берег.

Затем, пока земля будет оттаивать, они начнут «рубить сруб» — ставить его прямо у себя на заимке, бревно к бревну.

И только потом, когда оттает и просохнет земля на моем участке, они разберут этот готовый, идеально подогнанный конструктор, перевезут его через Ангару и в считанные недели возведут на уже устроенном каменном фундаменте к этому времени. Таков был единственно верный, веками выверенный сибирский подход — не спорить с природой, а использовать ее силу и следовать ее ритмам.

Солнце уже клонилось к закату, когда мы, оставив задаток, наконец вернулись в город.Казалось, сруб для моего дома уже начал свою жизнь, еще даже не обретя своего места. А это значило, что основание моей будущей сибирской жизни будет заложено надежными руками.

Через два дня, когда утренняя суета в доме Лопатина была в самом разгаре, во двор въехали незнакомые сани. Адъютант генерал-губернатора, щеголеватый поручик, вошел в дом, чеканя шаг, и с подчеркнутым, почтительным поклоном вручил мне официальный пакет с гербовой печатью.

Я вскрыл его там же, в прихожей. Внутри, на плотной гербовой бумаге, было короткое предписание: телеграфный ответ из столицы получен. Высочайшее соизволение на привлечение к службе ссыльнокаторжных для исполнения особой государственной надобности предоставлено.

— Немедленно запрягать! — бросил я Лопатину, не обращая внимания на его изумление. — Еду в тюремный замок.

Иркутский острог встретил меня ледяным безмолвием и тяжелым запахом несчастья. Здесь, за высокими стенами с караульными вышками, казалось, даже сам воздух был пропитан отчаянием. На мгновение мне даже показалось, что я вернулся в мою прежнюю каторжную жизнь. Сколько же этих острогов я перевидал по дороге до Кары!

Начальник острога, выцветший, уставший от десятилетий службы полковник с одутловатым лицом, встретил меня с едва скрываемым скепсисом. Он видел высочайшее повеление, но в глазах его читалось: «Еще один прожектер из столицы. Поиграется и уедет, а мне с этим сбродом потом разбираться».

По его приказу всех «свободных от работ» каторжников выгнали на промерзший плац. Сотни людей. Серая, однообразная масса в арестантских робах с бубновыми тузами на спинах. Они сбились в угрюмую, враждебную толпу, глядя на меня — нарядного, сытого «барина» в дорогой шубе — с плохо скрываемой ненавистью. Из толпы доносились циничные смешки и утробный, глухой кашель — вечный аккомпанемент сибирской каторги.

Я поднялся на низкое, заснеженное крыльцо караульного помещения и окинул их взглядом.

Я не стал начинать с обещаний. Мой голос, усиленный морозным воздухом, прозвучал жестко и громко, перекрывая их враждебный гул.

— Смотрите на себя. Вас списали со счетов. Вы — отбросы, которыми Империя удобряет эту мерзлую землю. Большинство из вас сдохнет здесь — от цинги, от чахотки, от розги, от ножа. Кто-то попробует бежать и помрет по пути. Ваша жизнь не стоит и ломаного гроша!

Толпа затихла. Смешки прекратились. Я ударил их правдой, голой и жестокой, и они, ошеломленные, замолчали. Ну а теперь, когда я привлек их внимание, можно переходить к сути дела.

— Но я пришел сюда не жалеть вас, — продолжал я, интонацией словно вбивая в их головы каждое слово. — Я пришел предложить сделку. Государству нужна железная дорога. А мне — рабочие руки, чтобы ее построить.

По толпе прошел недоумевающий ропот.

— Те, кто пойдет со мной, — я повысил голос, — получат человеческое отношение. Получат новую, чистую одежду, теплую обувь и нормальный обиход. Пайку — полную, солдатскую, с мясом и хлебом, а не ту баланду, которую вы жрете здесь.

Я сделал паузу, переходя к главному.

— И самое важное: каждый день работы на стройке будет засчитан вам за три дня каторги.

На плацу повисла мертвая тишина. Я видел, как в серых, угрюмых лицах проступает недоверие, как они начинают лихорадочно считать. День за три. Это означало, что десятилетний срок превращался в три с небольшим года. Это был не просто шанс — это был выход.

По толпе пошли шепотки. Это было уже нечто осязаемое. Не сказки о свободе, а конкретное, выгодное предложение.

Я смотрел на них. Это был хороший, крепкий материал. Но я видел и то, что будет после. Они отработают, выйдут за ворота… и что? Куда они пойдут с «волчьим билетом»? С клеймом каторжника? Таких ждало либо вечное батрачество, либо возвращение на большую дорогу. Они получат свободу, но не получат будущего.