Хранители Братства (ЛП) - Уэстлейк Дональд

В тот день Эйлин поднялась поздно, когда я сидел на пляже перед домом – я вернусь на холодный темный северо-восток с поразительным загаром – и прокручивал в голове разные способы сказать ей, что не могу остаться, что не подхожу этому миру и любому из ее миров. Я снова стал монахом – неважно, вернусь ли я в Орден Криспинитов или нет. Мне в любом случае придется отыскать для себя какое-то похожее место; только там я на что-то сгожусь. Может, меня примет тот Орден Дисмаситов, о котором рассказывал брат Сайлас – я мог бы присоединиться к этим монахам-уголовникам в подобии Сан-Квентина, [90] где они обитают.

Что, во имя всего святого, мне сказать Эйлин?

«Я люблю тебя, но не могу остаться».

«До того, как все это завертелось, я был доволен и счастлив, а теперь я в смятении и несчастен. Может, я просто трус, но мне нужно попытаться вернуться обратно».

«Монастырь – просто дурацкое здание, что стоит между нами – и всегда будет стоять, особенно после того, как его снесут».

«Ты не хочешь оставаться со мной навсегда. Я лишь передышка между твоими попытками устроить собственную жизнь».

«Ты знала вчера, ты знала прошлой ночью, что между нами все кончено; это лишь вопрос времени».

Наконец, Эйлин появилась из дома, в синем махровом халате поверх сиреневого купальника. Глядя на нее, я понимал: возвращение к целибату будет непростым. Но это было непросто и первый раз, десять лет назад. Зуд мало-помалу уймется, как это было десять лет назад; воздержание делает сердце холоднее.

В руке Эйлин держала стакан – очевидно с ромовым коктейлем, что было необычно в такую рань. Ее лицо выглядело осунувшимся, особенно это было заметно вокруг рта и глаз, словно кожа там утратила способность выдерживать солнечные лучи и стала иссыхать. А взгляд был нежным и в то же время жестким. Подойдя ко мне, Эйлин опустилась рядом на песок и сказала:

– Я хочу поговорить с тобой.

– И мне нужно кое-что тебе сказать, – ответил я.

– Сначала я. Тебе нужно вернуться.

Это прозвучало неожиданно резко. Мой желудок затрепетал, мне захотелось притормозить события.

– Я люблю тебя, – сказал я, потянувшись к ее руке.

Эйлин не позволила мне прикоснуться к себе.

– Я знаю, – сказала она. – Но ты не можешь остаться. Это не принесет ничего хорошего ни одному из нас. – Затем Эйлин добавила: – Все, чего я добилась – заморочила тебе голову, сделала тебя несчастным, сбила с толку. Тебе нужно вернуться туда, где ты был до того, как я появилась в твоей жизни.

Потом она сказала:

– Это здание монастыря, ненавистное место, оно не позволит нам быть вместе.

Следом она сказала:

– Я непостоянна, а ты – наоборот. Я все время бегу либо к чему-то, либо от чего-то. Так будет всю мою жизнь. Если ты останешься со мной – однажды я уйду от тебя, и не смогу выносить чувство вины.

И наконец она сказала:

– Ты знаешь, что я права. Ты знал это еще вчера – нам нет смысла продолжать.

Эйлин озвучила все мои реплики. Мне оставалось только произнести:

– У меня забронировано место на утренний рейс в среду.

Эйлин отвезла меня в аэропорт. Две последние ночи я спал на плетеном диване в гостиной, не притрагивался к рому с принятия решения и снова облачился в рясу и сандалии. Кроме того, я был физически измучен недосыпанием, эмоционально – основными событиями, и морально – поскольку продолжал жаждать тела Эйлин, как и раньше. Даже сильнее. Мы провели неделю вместе, и «перекрыть этот кран» на словах было куда легче, чем на деле. Ее близость в «Пинто» вызывала у меня дрожь.

Но я был тверд – или слаб, зависит от точки зрения – и не изменил своего решения. Мы приехали в аэропорт, Эйлин проводила меня до пункта досмотра, и мы попрощались, не касаясь друг друга. Рукопожатие выглядело бы нелепо, а нечто бо́льшее представлялось слишком опасным.

В конце, когда я уже отходил от нее, Эйлин сказала:

– Извини, Чар… Извини, брат Бенедикт. За все, что сделала тебе семья Флэттери.

– Семья Флэттери подарила мне любовь и приключение, – сказал я. – За что тут просить прощения? Я буду вспоминать тебя, Эйлин, всю оставшуюся жизнь, и не только в своих молитвах.

Затем она поцеловала меня в губы и убежала. Хорошо, что она убежала.

 Глава 15

Моим соседом во время обратного рейса оказался худощавый мужчина лет пятидесяти с тоскливым выражением лица. Когда я занимал место у прохода, он бросил на меня быстрый и резкий взгляд, а затем снова уставился за окно, мрачно обозревая мир снаружи.

Салон самолета был заполнен менее, чем наполовину, и большинство пассажиров – как и мой сосед – путешествовали в одиночку. Все путешественники, отправившиеся на праздничный отдых, вероятно, уже добрались до мест назначения, остались лишь одинокие странники, совершающие, судя по всему, деловые поездки.

Самолет взлетел. Стюардесса принесла моему соседу «Джек Дэниелс» [91] со льдом, а мне чашку довольно бледного чая. Некоторое время мы летели в тишине. Новая порция «Джека Дэниелса» планомерно сменяла выпитую. Мне понравились эти маленькие бутылочки, но я стеснялся выпросить себе пустую. Я читал собственный журнал авиакомпании, решал в нем кроссворд и думал о том, как поживает семья Разас. Это путешествие, безусловно, было совсем другим.

Мой сосед напористо поглощал «Джек Дэниелс», опустошая одну маленькую бутылочку за другой – не с удовольствием, а словно выполнял некую обязанность. Что-то среднее между принятием лекарства и причастием. Он пил маленькими размеренными глотками, не на показ и не торопясь, но в его неумолимости прослеживалась способность истребить все запасы «Джека Дэниелса» в мире, если человек задастся такой целью.

Я дочитал журнал, вернул его в карман на спинке переднего кресла, и тут мой сосед произнес с глубочайшим отвращением:

– Странствия. Пф-ф.

Я посмотрел на него с легким удивлением. Он угрюмо таращился на спинку кресла перед собой, словно раздумывая: не укусить ли ее. Вероятно, он говорил не со мной, но мне было слегка любопытно, немного скучно, и я изо всех сил гнал от себя мысли о том, чтобы выпрыгнуть из самолета, вплавь вернуться к Эйлин и прильнуть к ней, как ткань, насыщенная статическим электричеством, поэтому я спросил:

– Вам не нравятся Странствия?

– Я их ненавижу, – ответил он таким хриплым голосом, что я непроизвольно отшатнулся.

Мужчина продолжал смотреть прямо перед собой, но теперь его ближайший ко мне глаз сверкал так, словно созерцание своей ненависти к Странствиям было единственным удовольствием в его жизни.

– Думаю, люди ко всему привыкают, – заметил я.

Теперь он повернулся и уставился на меня. Я заметил, что его глаза чуть покраснели, щеки ввалились, волосы на продолговатом черепе поредели, а кожа на висках казалась серой. Он напомнил мне дверной молоток Марли. [92]

– Привыкают? Я привык, о, да, я привык, – произнес он.

– Правда?

– Я преодолеваю больше четверти миллиона миль в год, – сообщил мне сосед.

– Боже правый! То есть… эээ… ничего себе. Зачем?

– Приходится, – ответил он и сделал очередной безжалостный глоток «Джека Дэниелса».

– Но, если вы так ненавидите Странствия, то почему…

– Приходится!

Этот джентльмен, похоже, имел склонность к насилию, но любопытство пересилило осторожность.

– Но почему? – продолжал настаивать я.

Глоток. Раздумья. Глоток.

– Странствия – моя работа. – Теперь он говорил тише, но с растущим отчаянием. – Я туристический агент. Авиакомпании возят меня, отели дают приют, рестораны кормят. И я вынужден этим заниматься, я должен знать: что там, снаружи. – Он повернул голову к окну, обрушивая свою ненависть на все, «что там, снаружи».