Коллектив авторов - Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Стоит на террасе. Холодный ветр
Платье колышет едва.
Стражу вновь возвестил барабан,
Водяные каплют часы.
Небесную Реку луна перешла,
Свет — словно россыпь росы.
Сороки в осенних деревьях шуршат,
Ливнем летит листва.

1 Мерна капе́ль водяных часов,
А ночи исхода нет.
Меж легких туч, устилающих твердь,
Пробивается лунный свет.
Осень торопит ночных цикад,
Звенят всю ночь напролет.
Еще не послала теплых одежд,—
Там снег, быть может, идет.

2 Луна едва рождена.
Осенних росинок пыльца.
Надо бы платье сменить,—
Зябко под легким холстом.
Бренчит на серебряном чжэне[686],—
Ночи не видно конца.
Боится покоев пустых,
Не смеет вернуться в дом.

Перед постелью вижу сиянье луны.
Кажется — это здесь иней лежит на полу.
Голову поднял — взираю на горный я месяц;
голову вниз — я в думе о крае родном.

Вода — словно одна полоса шелка,
Земля эта — то же ровное небо.
Что, если бы, пользуясь светлой луною,
Взор — в цветы, сесть в ладью, где вино?

Холм Персиков — один лишь шаг земли…
Там четко-четко слышны речь и голос.
Безмолвно с горным я монахом здесь прощаюсь.
Склоняю голову; привет вам в белых тучах!

Белых волос тысячи три саженей!
Грусть ведь моя так бесконечно долга!
Я не пойму: в зеркале светлом и чистом
где я добыл иней осенний висков?

У дерева Яньчжи[688] желтые падают листья,
приду, погляжу — сама поднимусь на башню.
Над морем далеким лазурные тучи прорвались,
от хана-шаньюя[689] осенние краски идут.
Войска кочевые в песчаной границе скопились,
а ханьский посол вернулся из Яшмы-Заставы[690].
Ушедший в поход, не знаю, когда он вернется,
напрасно грущу, что цветок орхидеи завянет.

Зеленые горы торчат над северной частью,
а белые воды кружат возле восточных стен.
На этой земле мы как только с тобою простимся,
пырей-сирота ты — за тысячи верст.
Плывущие тучи — вот твои мысли бродят.
Вечернее солнце — вот тебе друга душа.
Махнешь мне рукою — отсюда сейчас уйдешь ты,
и грустно, протяжно заржет разлученный конь.

Гость заморский ловит с неба ветер
И корабль далеко в страду гонит.
Словно сказать: птица среди облаков!
Раз улетит — нет ни следа, ни вестей.

В струящейся воде       осенняя луна.
На южном озере       покой и тишина.
И лотос хочет мне       сказать о чем-то грустном,
Чтоб грустью и моя       душа была полна.

Плывут облака       отдыхать после знойного дня,
Стремительных птиц       улетела последняя стая.
Гляжу я на горы,       и горы глядят на меня,
И долго глядим мы,       друг другу не надоедая.

Я покинул Боди,       что стоит средь цветных облаков,
Проплывем по реке мы       до вечера тысячу ли.
Не успел отзвучать еще       крик обезьян с берегов —
А уж челн миновал       сотни гор, что темнели вдали.

Вижу белую цаплю       на тихой осенней реке;
Словно иней, слетела       и плавает там, вдалеке.
Загрустила душа моя,       сердце — в глубокой тоске.
Одиноко стою       на песчаном пустом островке.

На горной вершине       ночую в покинутом храме.
К мерцающим звездам       могу прикоснуться рукой.
Боюсь разговаривать громко:       земными словами
Я жителей неба       не смею тревожить покой.

Я за чашей вина       не заметил совсем темноты.
Опадая во сне,       мне осыпали платье цветы.
Захмелевший, бреду       по луне, отраженной в потоке.
Птицы в гнезда летят,       а людей не увидишь здесь ты…

На вершине горы,       где зеленые высятся ели,
В знойный солнечный полдень       случайно я встретил Ду Фу.
Разрешите спросить:       почему вы, мой друг, похудели,—
Неужели так трудно       слагать за строфою строфу?

Слышу: яшмовой флейты музыка,       окруженная темнотой,
Пролетая, как ветры вешние,       наполняет Лоян ночной.
Слышу «Сломанных ив»[693] мелодию,       светом полную и весной…
Как я чувствую в этой песенке       нашу родину — сад родной!

В горах Востока       не был я давно.
Там розовых цветов       полным-полно.
Луна вдали       плывет над облаками.
А в чье она       опустится окно?

Прекрасен крепкий аромат       ланьлинского вина.
Им чаша яшмовая вновь,       как янтарем, полна.
И если гостя напоит       хозяин допьяна —
Не разберу: своя ли здесь,       чужая ль сторона.

Ступени из яшмы       давно от росы холодны.
Как влажен чулок мой!       Как осени ночи длинны!
Вернувшись домой,       опускаю я полог хрустальный
И вижу — сквозь полог —       сияние бледной луны.

Один, в горах,       я напеваю песню,
Здесь наконец       не встречу я людей.
Все круче склоны,       скалы все отвесней,
Бреду в ущелье,       где течет ручей.
И облака       над кручами клубятся,
Цветы сияют       в дымке золотой.
Я долго мог бы       ими любоваться —
Но скоро вечер,       и пора домой.

Собаки лают,       и шумит вода,
И персики       дождем орошены.
В лесу       оленей встретишь иногда,
А колокол       не слышен с вышины.
За сизой дымкой       высится бамбук,
И водопад       повис среди вершин.
Кто скажет мне,        куда ушел мой друг?
У старых сосен       я стою один.

И ясному солнцу,       и светлой луне
В мире       покоя нет.
И люди       не могут жить в тишине,
А жить им —       немного лет.
Гора Пэнлай       среди вод морских
Высится,        говорят.
Там в рощах       нефритовых и золотых
Плоды,       как огонь, горят.
Съешь один —       и не будешь седым,
А молодым       навек.
Хотел бы уйти я       в небесный дым,
Измученный       человек.

Говорю я тебе:       от вина отказаться нельзя,—
Ветерок прилетел       и смеется над трезвым тобой.
Погляди, как деревья,       давнишние наши друзья,
Раскрывая цветы,       наклонились над теплой травой.
А в кустарнике иволга       песни лепечет свои,
В золотые бокалы       глядит золотая луна.
Тем, кто только вчера       малолетними были детьми,
Тем сегодня, мой друг,       побелила виски седина.
И терновник растет       в знаменитых покоях дворца,
На Великой террасе[696]       олени резвятся весь день.
Где цари и вельможи? —       Лишь время не знает конца,
И на пыльные стены       вечерняя падает тень.

Все мы смертны. Ужели       тебя не прельщает вино?
Вспомни, друг мой, о предках —       их нету на свете давно.

Забыли мы       про старые печали,—
Сто чарок       жажду утолят едва ли.
Ночь благосклонна       к дружеским беседам,
А при такой луне       и сон неведом,
Пока нам не покажутся,        усталым,
Земля — постелью,       небо — одеялом.

Среди цветов поставил я       кувшин в тиши ночной
И одиноко пью вино,       и друга нет со мной.
Но в собутыльники луну       позвал я в добрый час,
И тень свою я пригласил —       и трое стало нас.
Но разве, — спрашиваю я, —       умеет пить луна
И тень, хотя всегда за мной       последует она?
А тень с луной не разделить.       И я в тиши ночной
Согласен с ними пировать       хоть до весны самой.
Я начинаю петь — и в такт       колышется луна,
Пляшу — и пляшет тень моя,       бесшумна и длинна.
Нам было весело, пока       хмелели мы втроем,
А захмелели — разошлись,       кто как, своим путем.
И снова в жизни одному       мне предстоит брести
До встречи — той, что между звезд,       у Млечного Пути.

С тех пор как явилась в небе луна —       сколько прошло лет?
Оставив кубок, спрошу ее, —       может быть, даст ответ.
Никогда не взберешься ты на луну,       что сияет во тьме ночной.
А луна — куда бы ты ни пошел —       последует за тобой.
Как летящее зеркало, заблестит       у дворца Бессмертных она.
И сразу тогда исчезнет мгла —       туманная пелена.
Ты увидишь, как восходит луна       на закате, в вечерний час.
А придет рассвет — не заметишь ты,       что уже ее свет погас.
Белый заяц[697] на ней лекарство толчет       и сменяет зиму весна.
И Чан-э в одиночестве там живет —       и вечно так жить должна.
Мы не можем теперь увидеть, друзья,       луну древнейших времен.
Но предкам нашим светила она,       выплыв на небосклон.
Умирают в мире люди всегда —       бессмертных нет среди нас.
Но люди всегда любовались луной,        как я любуюсь сейчас.
Я хочу, чтобы в эти часы, когда       я слагаю стихи за вином,—
Отражался сияющий свет луны       в золоченом кубке моем.

Любуемся мы,       как цветы озаряет рассвет.
И все же грустим:       наступает разлука опять.
Здесь вместе с тобою       немало мы прожили лет,
Но в разные стороны       нам суждено уезжать.
Скитаясь в ущельях,       услышишь ты крик обезьян,
Я стану в горах       любоваться весенней луной.
Так выпьем по чарке —       ты молод, мой друг, и не пьян:
Не зря я сравнил тебя       с вечнозеленой сосной[699].

Я учителя Мэн       почитаю навек.
Будет жить его слава       во веки веков.
С юных лет       он карьеру презрел и отверг —
Среди сосен он спит       и среди облаков.
Он бывает       божественно пьян под луной,
Не желая служить —       заблудился в цветах.
Он — гора.       Мы склоняемся перед горой,
Перед ликом его —       мы лишь пепел и прах.

Тао — начальник уезда[701] —       изо дня в день был пьян.
Так что не замечал он,        осень или весна.
Разбитую свою лютню       слушал, как сквозь туман,
Сквозь головную косынку       вино он цедил спьяна.
Лежал под окном у дома       беспечный поэт седой,
Себя называл человеком       древнейших времен земли.
…Когда я к тебе приеду       осенью или весной,
Надеюсь, что мы напьемся       в славном уезде Ли.

1 Пятый месяц, а снег       на Тяньшане бел,
Нет цветов       среди белизны.
Зря о «сломанных ивах»       солдат запел,—
Далеко еще       до весны.
Утром бьет барабан, —       значит, в бой пора,
Ночью спим,       на седла склонясь,
Но не зря наш меч       висит у бедра:
Будет мертв       лоуланьский князь.[703]

2 Император войска       посылает на север пустыни,
Чтоб враги не грозили       поить в наших реках коней.
Сколько битв предстоит нам,       и сколько их было доныне,—
Но любовь наша к родине       крепче всего и сильней.
Нету пресной воды —       только снег у холодного моря.
На могильных курганах       ночуем, сметая песок.
О, когда ж наконец       разобьем мы врага на просторе,
Чтобы каждый из воинов       лег бы — и выспаться мог!

3 Мчатся кони,       быстрые, как ветер,
Мы несемся,       сотни храбрецов,
С родиной прощаясь       в лунном свете,
Чтоб сразить       «небесных гордецов»[704].
Но когда       мы кончим бой погоней
И последний враг       падет, сражен,—
Красоваться будет       в Павильоне[705]
Хо Великолепный.[706]       Только он!

4 Приграничные варвары       с гор в наступленье пошли —
И выводят солдат       из печальных китайских домов.
Командиры раздали       «тигровые знаки»[707] свои,—
Значит, вновь воевать нам       средь желтых и мерзлых песков.
Словно лук, изогнулась       плывущая в небе луна,
Белый иней блестит       на поверхности наших мечей.
К пограничной заставе       нескоро вернусь я, жена,—
Не вздыхай понапрасну       и слез понапрасну не лей.

5 Сигнальные огни       пронзили даль,
И небо       над дворцами засияло.
С мечом в руке       поднялся государь —
Крылатого       он вспомнил генерала.[708]
И тучи       опустились с вышины.
И барабан       гремит у горной кручи.
И я, солдат,       пойду в огонь войны,
Чтобы рассеять       грозовые тучи.

Уехал мой муж далеко, далеко
На белом своем коне,
И тучи песка обвевают его
В холодной чужой стране.
Как вынесу тяжкие времена?..
Мысли мои о нем,
Они все печальнее, все грустней
И горестней с каждым днем.
Летят осенние светлячки
У моего окна,
И терем от инея заблестел,
И тихо плывет луна.
Последние листья роняет утун —
Совсем обнажился сад.
И ветви под резким ветром в ночи
Качаются и трещат.
А я, одинокая, только о нем
Думаю ночи и дни.
И слезы льются из глаз моих —
Напрасно льются они.

Смотри, как ветви ивы       гладят воду —
Они склоняются       под ветерком.
Они свежи, как снег,       среди природы
И, теплые,       дрожат перед окном.
А там красавица       сидит тоскливо,
Глядит на север,       на простор долин,
И вот —       она срывает ветку ивы
И посылает — мысленно —       в Лунтин[710].

Сколько дней мы в разлуке,       мой друг дорогой,
Дикий рис уже вырос       у наших ворот.
И цикада       смирилась с осенней порой,
Но от холода плачет       всю ночь напролет.
Огоньки светляков       потушила роса,
В белом инее       ветви ползучие лоз.
Вот и я       рукавом закрываю глаза,
Плачу, друг дорогой,       и не выплачу слез.

1 Еще не носила прически я —       играла я у ворот.
И рвала цветы у себя в саду,       смотрела, как сад цветет.
На палочке мой муженек верхом       скакал, не жалея сил,—
Он в гости ко мне приезжал тогда       и сливы мне приносил.
Мы были детьми в деревне Чангань[712],       не знающими труда,
И, вместе играя по целым дням,       не ссорились никогда.

2 Он стал моим мужем, — а было мне       четырнадцать лет тогда,—
И я отворачивала лицо,       пылавшее от стыда.
Я отворачивала лицо,       пряча его во тьму,
Тысячу раз он звал меня,       но я не пришла к нему.
Я расправила брови в пятнадцать лет,       забыла про детский  страх,—
Впервые подумав: хочу делить       с тобой и пепел и прах.[713]
Да буду я вечно хранить завет       обнимающего устой,[714]
И да не допустит меня судьба       на башне стоять одной![715]
Шестнадцать лет мне теперь — и ты       уехал на долгий срок.
Далёко, туда, где в ущелье Цюйтан[716]       кипит между скал поток.
Тебе не подняться вверх по Янцзы       даже к пятой луне.
И только тоскливый вой обезьян       слышишь ты в тишине,

3 У нашего дома твоих следов       давно уже не видать,
Они зеленым мхом поросли —       появятся ли опять?
Густо разросся зеленый мох       и след закрывает твой.
Осенний ветер весь день в саду       опавшей шуршит листвой.
Восьмая луна — тускнеет все,       даже бабочек цвет.
Вот они парочками летят,       и я им гляжу вослед.
Осенние бабочки! Так и я       горюю перед зимой
О том, что стареет мое лицо       и блекнет румянец мой.

4 Но, рано ли, поздно ли, наконец       вернешься ты из Саньба.
Пошли мне известье, что едешь ты,       что смилостивилась судьба.
Пошли — и я выйду тебя встречать,       благословив небеса,
Хоть тысячу ли я пройду пешком,       до самого Чанфэнса[717].

Опять прокаркал       черный ворон тут —
В ветвях он хочет       отыскать приют.
Вдова склонилась       над станком своим —
Там синий шелк       струится, словно дым.
Она вздыхает       и глядит во тьму:
Опять одной       ей ночевать в дому.

У соседки моей       под восточным окном
Разгорелись гранаты       в луче золотом.
Пусть коралл отразится       в зеленой воде —
Но ему не сравниться с гранатом       нигде.
Столь душистых ветвей       не отыщешь вовек —
К ним прелестные птицы       летят на ночлег.
Как хотел бы я стать       хоть одной из ветвей,
Чтоб касаться одежды       соседки моей.
Пусть я знаю,       что нет мне надежды теперь,—
Но я все же гляжу       на закрытую дверь.

Когда красавица здесь жила —
Цветами был полон зал.
Теперь красавицы больше нет —
Это Ли Бо сказал.
На ложе, расшитые шелком цветным,
Одежды ее лежат.
Три года лежат без хозяйки они,
Но жив ее аромат.
Неповторимый жив аромат.
И будет он жить всегда.
Хотя хозяйки уж больше нет,
Напрасно идут года.
И ныне я думаю только о ней,
А желтые листья летят,
И капли жестокой белой росы
Покрыли зеленый сад.

Из восточного залива солнце,
Как из недр земных, над миром всходит.
По небу пройдет и канет в море.
Где ж пещера для шести драконов?
В древности глубокой и поныне
Солнце никогда не отдыхало,
Человек без изначальной силы
Разве может вслед идти за солнцем?
Расцветая, травы полевые
Чувствуют ли к ветру благодарность?
Дерева, свою листву роняя,
На осеннее не ропщут небо.
Кто торопит, погоняя плетью,
Зиму, осень, и весну, и лето?
Угасанье и расцвет природы
Совершаются своею волей.
О, Си Хэ, Си Хэ, возница солнца,
Расскажи нам, отчего ты тонешь
В беспредельных и бездонных водах.
И какой таинственною силой
Обладал Лу Ян[718]? Движенье солнца
Он остановил копьем воздетым.
Много их, идущих против Неба,
Власть его присвоивших бесчинно.
Я хочу смешать с землею небо,
Слить всю необъятную природу
С первозданным хаосом навеки.

Луна над Тянь-Шанем восходит, светла,
И бел облаков океан,
И ветер принесся за тысячу ли
Сюда от заставы Юймынь[719].
С тех пор как китайцы пошли на Бодэн,
Враг рыщет у бухты Цинхай,
И с этого поля сраженья никто
Домой не вернулся живым.
И воины мрачно глядят за рубеж —
Возврата на родину ждут,
А в женских покоях как раз в эту ночь
Бессонница, вздохи и грусть.

В ночной тишине Цзиньлина
Проносится свежий ветер,
Один я всхожу на башню,
Смотрю на У и на Юэ.[720]
Облака отразились в водах
И колышут город пустынный,
Роса, как зерна жемчужин,
Под осенней луной сверкает.
Под светлой луной грущу я
И долго не возвращаюсь.
Не часто дано увидеть,
Что древний поэт сказал.
О реке говорил Се Тяо:
«Прозрачней белого шелка»,—
И этой строки довольно,
Чтоб запомнить его навек.

Я друга до Балина провожаю.
Потоком бурным протекает Ба,
Там на горе есть дерево большое,
Оно состарилось и не цветет.
Внизу весенняя пробилась травка,
Что ранит душу слабостью своей.
Я спрашиваю жителей окрестных:
«Куда меня дорога приведет?»
Мне отвечают: «По дороге этой
«На юге» некогда Ван Цань всходил».[721]
Не прерываясь, тянется дорога
До города столичного Чанъань,
Садясь, тускнеет солнце над дворцами,
Плывут по небу стаи облаков.
И вот сейчас, когда прощаюсь с другом,
Разлуки место ранит душу мне.
И голос друга, «Иволгу»[722] поющий,
Мне слушать нестерпимо тяжело.