Дина Рубина - Русская канарейка. Голос

И она, еще не привыкнув к тому, как легко девушка понимает по губам и по лицам, как точно прочитывает намерения и мысли, выпалила:

— Я тебя предупреждала, что это опасный вариант.

На что тот мягко (легкое презрение в губах и подавленное бешенство в карих глазах) отозвался:

— Заткнись, дорогая.

И какое-то время тема разъездов не возникала.

Ей следовало сразу же убраться из этого дома или уж не замечать всей странной тамошней жизни, всех этих посетителей (Фридрих их называл «деловыми партнерами»), что являлись за полночь; всех этих персонажей, вроде громилы с детским именем-кличкой «Чедрик», что неотменимо присутствовал где-то вокруг Фридриха, а ночами шлялся по дому, как сторож с колотушкой, и можно было умереть от страха, выйдя из комнаты в туалет и столкнувшись с ним в коридоре. Выглядел он так, будто, прежде чем выпустить его на люди, некто взял и переломал в его облике все: нос, скулы, челюсти, подбородок. Все было асимметричным, перебитым, склеенным и зашитым, все хотелось подровнять и исправить. Говорил Чедрик по-немецки, но сам вроде был сирийским друзом, понимал и русский, и английский. В этом доме вообще бытовали-соседствовали несколько языков, один подхватывал другой и плавно переходил в третий…

Подразумевалось, что Чедрик был кем-то вроде дворецкого-охранника-сторожа и мальчика на побегушках. Он всегда встречал посетителей, деликатно снимая с них плащи-дубленки своими устрашающими ручищами восточного джинна. Но однажды, спускаясь по лестнице, Айя так и застряла на верхней ступени: она увидела, как Чедрик обыскивает двоих чуть ли не в дверях холла; обыскивает буквально, по-настоящему, обхлопывая грудные клетки и промежности. И, надо признаться, гости, судя по их виду, необходимость обыска принимали.

Большая Берта:

— Die sind alle Kasachen, Kasachen, Kasachen![37]

Старуха, конечно, была с большим «казахским» приветом, однако надо признать, что среди посетителей и «деловых партнеров» Фридриха и впрямь довольно много было мужчин с восточной внешностью.

Что касается Берты, уже месяца через два Айя понимала по ее сумбурным морщинистым губам изрядную толику немецких слов, так что из первых рук трижды выслушала историю с убитым русским лейтенантом, с его бесполезно расстегнутой ширинкой и с солдатом Муханом, казахом, который «спасти-то спас, но позже и сам на нее залез, ишь, поганец! А все потому, что дед моей Гертруды, старый Фридрих, чему-то там учил его в казахской норе и адрес в него с детства вбил, наш адрес в Берлине: Бисмаркштрассе, восемь… И тот вроде пошел искать наугад — он, видишь, уважал и любил старого Фридриха. И пришел вовремя, тут ничего не скажешь. И пистолет его стрелял метко. И по-нашему он говорил как родной, хаять не стану. И когда родился этот мой “маленький казах”, он назвал его тоже Фридрихом, уважил память старика, значит, не врал…»

Весь дом в Ноттинг-Хилле был устлан дорогими персидскими коврами — отличная реклама фирмы Фридриха. Да и не реклама — просто обиход. Обстановка дома действительно отличалась изысканным ориентализмом. Никакого чиппендейла, никакого бидермайера, никаких «истинно английских» дубовых панелей. Арабески, оттоманки, инкрустированная слоновой костью и перламутром мебель, большая коллекция первоклассной антикварной меди и бронзы с блошиных рынков Европы, Стамбула и Тегерана. Короче, восточный «винтаж». Ну и ковры, ковры… Ковры в великолепном просторном кабинете Фридриха с арочными окнами во двор…

— Ну тебя с твоей неумолимой глазастостью! — говорил папа.

Айя заметила, как загибается угол ковра под секцией широчайшего — во всю стену — книжного шкафа в кабинете Фридриха. Вернее, то были книжные полки, сделанные на заказ, под коллекцию букинистического добра, собранного Фридрихом по разным странам. Одна секция еле заметно приподнята над полом, на сантиметр выше остальных. Угол ковра под ней сбит и слегка загнут, как бывает, когда через ковер все время переступают в… другую комнату, например. Бред, конечно. Какая комната — там, в книжных полках?

То, что комната существует, Айя обнаружила по чистой случайности, года три спустя. Она давно оставила дом Фридриха и Елены и появлялась так редко, что впору было забыть, как туда добираться.

К тому времени в ее жизни уже были странствия по Южной Америке, Испании, Ближнему Востоку; «случайная» встреча с Фридрихом в Иерусалиме и возвращение в Лондон; восстановление в арт-колледже и участие в нескольких выставках, благодаря которым два-три известных журнала купили у нее кучу снимков и заказали целую серию «рассказов». Она сама предложила тему: «Charm of Persia»… Фридрих был в восторге: еще бы, такая реклама его коврам!

Вот из-за ковров-то Айя и оказалась в тот день в их проклятом особняке, и всего-то требовалось — отвести глаза, повернуться спиной к распахнутой двери кабинета, из которого в то суматошное утро Фридрих выскочил на крики Большой Берты.

Крики неслись с улицы, где буквально перед домом на старуху наехал велосипедист.

Ничего страшного не произошло, кроме того, что велосипедист, столкнувшись с громадной задницей немецкой мортиры, упал со своего велосипеда и сломал руку («Er hat sich auf mich gestürzt, dieser Kasache!»[38]).

Судя по тому, что одновременно со второго этажа по лестнице скатилась огненноликая Елена (клубничная маска во все лицо), а из кабинета выбежал Фридрих, можно представить, какую Большая Берта выдала канонаду из всех орудий — орала так, что, помчавшись на вопли, Фридрих оставил дверь кабинета распахнутой.

Он к Большой Берте был страшно привязан.

Айя в это время крутилась в соседней с кабинетом гостиной, на время превратив ее в студию: строила натюрморт из медной и бронзовой утвари, собранной по углам и закоулкам дома.

На полу в просторном эркере ленивыми удавами лежали рулоны ковров — новая партия, доставленная с центрального склада в Тегеране. Обычно партии завозились прямо на склад магазина-галереи в Мейфэре, но на сей раз Фридрих попросил привезти ковры домой: Елена хотела выбрать что-нибудь новенькое и «деликатное» для своего кабинета. Ковры привезли и сгрузили в нижней гостиной.

Вот Айя и крутилась там, с удовольствием расстилая то один, то другой (все нежнейших расцветок — такими коврами застланы столы на картинах Вермеера), любуясь каждым, ахая и колеблясь — какой выбрать фоном для меди: зеленовато-розовый, с мелко-серебристой вязью, или палево-голубой, с синими лилиями по кромке.