Непостоянные величины - Ханов Булат

Желаю тебе… Ничего не желаю. Все, чего ты достигнешь, получится и без пожеланий. Но достигнешь ты малого. Планка невидима, но высока, этикетные похлопывания по плечу бесполезны. Либо вытянешь на зубах, либо нет. Зубы не сломай, вот.

Не склонен тебя недооценивать. Поставлю на то, что ты уже приплыл на паровозе в стольный град Москов в целости и сохранности и вернул себе доброе имя. Сдюжил, так сказать. Ты по-прежнему скептически относишься к планам, однако продолжаешь планировать и укладывать заботы и переживания по полочкам, чтобы не свихнуться.

Год выдался взбалмошным. Пробуждение в шесть и погружение под одеяло в полночь. Сто рублей в кошельке. Битва взглядов и интонаций. Привычка анализировать и желание покончить со всем. Тонкий лед и битое стекло под ногами. Хороший мальчик с филфака угодил на сковородку, взявшись вести русский и литературу у детей, которым большей частью грамотная речь и Пушкин с Толстым ни разу не сдались. Но в итоге ты поладил с маленькими бандитами и капризными девочками. Тебе шепнули на ушко, будто ты навострился укрощать тигров и змей. (Типа реверансы.) Когда-нибудь ты обязательно напишешь нечто вроде пособия «Как располагать к себе других, оставаясь снобом».

Старина «Гленфиддих» подсказывает, что сердечные дела – это для слабаков. Тян не нужны. Артур Шопенгауэр, Ганс Христиан Андерсен, Генри Джеймс того же мнения. Урок мастера, есть такое назидательное художественное пособие. Ищи в «Гугле». И оставь уже воспоминания в покое. Ты либо страдаешь, либо дышишь полной грудью. Либо хранишь память о Кире у сердца под рубашкой, либо вытаскиваешь из головы все файлы, связанные с ней, записываешь их на диск и разбиваешь его о стену вдребезги. (Согласен, паршивая метафора.) И никаких обрамленных фотокарточек на полке. Советую второй вариант. Вспомни, что взаимных обид накопилось столько, что вы уже не могли быть вместе. Индейская мудрость про сдохшую лошадь в помощь.

Короче, Шопенгауэр.

Год сделал тебя жестче, ты научился стоять на своем. Не могу похвалить тебя за перемены: твердое легче надломить и сокрушить, чем мягкое, это еще Лао-цзы заметил. Впрочем, он не знал истории о Колобке. Не медведи, так лисы. Не грубые, так проныры.

Тебе двадцать три, а ты по-прежнему наивный. Надеешься, что дальше будет проще. Не будет, дружище. Кислорода хватит ровно настолько, чтобы не задохнуться. Тоска будет цепляться по любому поводу. Постарайся при пробуждении сразу хвататься за дела – в это время тоска особенно напориста и ее питает бездействие. Впрочем, если хочешь ее избежать, мой тебе совет: не просыпайся вовсе.

Есть и иной совет. Разумеется, тоска будет чередоваться с отчаянием и безразличием. И тем не менее каждый день тебе будут выпадать минуты, когда ты по-настоящему силен, безмятежен и все кажется тебе правильным. Не лучше ли жить ради них?

Решай сам. Ты типа старше. В общем, солнца тебе по самые гланды и счастья до тошноты. А меня сейчас поздравит с экрана царь, чрезвычайный посол Красной Огненной Обезьяны. Чую, будет напирать на сплоченность в свете предстоящих трудностей.

ЧАО. Четкий аутогенный обман. Черствый адский отпрыск. Чутье активного оппонента.

Незаурядный человек

На исходе зимних каникул Максим Максимыч пригласил Романа на ужин в кафе «У часов» и пообещал познакомить с незаурядным человеком.

Город, отдавший немало сил затяжным праздникам, оживал. Казанцы собирались на экскурсии, заполняли торговые центры, беспечальными стайками выпархивали из подземного перехода. В суете мнилось что-то осмысленное и стройное. Даже снежинки гонялись друг за другом в строгом порядке, какой не просматривался, но угадывался за хаосом, и немудрено было заглядеться на их мельтешение в фонарных огнях. Дворники с красивыми трудовыми лицами усердно сгребали снег широкими лопатами, издававшими ритмичный скрип.

Кафе располагалось в самом начале центральной улицы Баумана, напротив часов с черным циферблатом, где назначались свидания. У входа в кафе висела мемориальная доска, где сообщалось, что в 1885–1886 годах в этом доме работал крендельщиком и подручным пекаря Максим Горький.

Основной зал, куда шагнул Роман, от барной стойки отделяла перегородка. Приглушенный свет ложился на стены из необлицованного красного кирпича. На единственном свободном столе предупредительно размещалась табличка «Зарезервировано». Посетители, раскинувшиеся на обитых тканью диванах за столиками, обстоятельно пили пиво и поглощали еду. На двух плазменных экранах в беззвучном режиме показывали мультсериал про Машу и Медведя, хотя детей в кафе не было. Из невидимых динамиков негромко доносилась синтезированная музыка из категории «так себе».

Максим Максимыч с другом занимали место по соседству с шумной четверкой приблатненных типов в черных кожаных куртках. Сам Максим Максимыч, в брюках и в безукоризненно отутюженной белой сорочке с синим галстуком, смахивал то ли на охранника в магазине электроники, то ли на офисного администратора. Спутник англичанина предстал перед Романом в вельветовом костюме песочного цвета и в кремовой рубашке изо льна. Шею незаурядного человека в несколько слоев обматывал шарф в серо-коричневую клетку. Под носом скопились густые рыжие усы.

– Самарцев. Михаил Михайлович, – сказал усатый, протягивая длинную жилистую ладонь для пожатия.

– Роман. Тихонов.

– Весьма и весьма рад.

– Миша объективно лучший учитель истории в нашем районе, – сказал Максим Максимыч. – А субъективно – и во всем Татарстане.

Покачивая бедрами, ширину и упругость которых подчеркивала юбка-трапеция, официантка принесла меню.

– Бери «Цезарь» с креветками и нефильтрованное, – посоветовал Максим Максимыч.

– «Цезарь» с курицей и нефильтрованное пиво. Ноль пять, – сказал Роман, возвращая меню.

– И нам еще по пиву.

Когда официантка удалилась, все так же грациозно виляя задом, англичанин и историк возобновили разговор.

– Гад он, говорю тебе, Михалыч.

– С какой стороны посмотреть, – возразил Самарцев. – Если с общепринятой точки зрения, ты не далек от истины. Если же с учетом хищнических особенностей нашей грешной цивилизации, то Тулпарович – сносный хозяин.

– Хозяин! Вот именно что хозяин.

– Не горячись, Максимыч. Минобр его прессует? Да регулярно. Надзоры – санитарный, пожарный, еще шут знает какой – прессуют? Спуску не дают. Родители не отвязываются. Вот и выкручивается ваш директор.

– Выкручивается, – проворчал Максим Максимыч.

– Я вовсе не утверждаю, что он образцовый. И на Нобелевскую премию мира я бы его не выдвинул. Властный и жесткий, иногда самодур.

– Есть и покрепче слова.

– Есть и покрепче директора, скажу тебе. Мой, например. Долгих ему лет, в кавычках. При школьном ремонте привлек к делу всех учителей на автомобилях, чтобы ему стройматериалы возили. Само собой, на добровольно-безвозмездной основе. А в смете расходов указал, что нанял две грузовые машины. Думаешь, учителям хотя бы за бензин деньги вернули?

– Может, он в детский дом перечислил, – пошутил Роман.

Михаил Михайлович шутку не понял.

– Доброго вы мнения о руководящем составе, любезный Роман, – сказал Самарцев. – Рассмотрим иной случай. В школу переводятся два мальчика из Луганска. Девятый и одиннадцатый классы. Директор дает учителям установку не допускать беженцев до экзаменов, рисовать двойки.

– Жук, – сказал Максим Максимыч.

– Жук, – подтвердил Михаил Михайлович. – Еще история, из свежего. Перед Новым годом наш директор вручил молодому математику список адресов и набор конвертов. И математик на своем авто катался по всему городу. Конверты доставлял. То в РОНО заедет, то в Министерство образования, а то в другое какое учреждение. За это директор математику крупную премию выписал. Как думаете, что было в конвертах? Открытки?

– Вот так внаглую? – изумился Максим Максимыч.

– Ты как будто вчера родился, – сказал Самарцев. – Доказательств никаких. Конверты запечатанные. Их доверили исполнительному молодому педагогу, который боится подвести начальника. Даже если на миг вообразить, будто математик стукнулся головой и разорвал один конверт. Куда ему податься? В бега? В полицию?