Искусство почти ничего не делать - Грозданович Дени

Дюбюффе [68] в период написания книги «Каталоги и последующие записи» часто говорил о подобном типе одержимости.

Затем наступил длительный период символизма, во время которого Б. писал только хижины, деревенские домики, что-то вроде беседок в заброшенных садах или на невозделанных полях. Иногда он давал понять — и мы как будто смутно его понимали, что для него эти хижины являются символом «идеального убежища», где можно спокойно поразмышлять — вдали от бурлящего мира — обо всем на свете, например, о своем художественном призвании.

По окончании очередного периода, позднее, уже в Вексене, где по утрам он только копался в городе, а после обеда озадаченно смотрел через окно своей мастерской в мастерскую дома напротив, где суетился его сосед, знаменитый художник, жаждущий оставить потомкам драгоценное наследие (который, несмотря на преклонный возраст, сутками напролет работал, выбиваясь из сил, пока однажды ночью в мастерской не случился пожар, и все его полотна сгорели!), сам Б. — надо сказать, немного разочарованный — некоторое время пребывал в меланхолии и часто ходил наблюдать («с большим сочувствием», как он выразился) за утками, которые плескались в пруду неподалеку, а потом вдруг решил заняться почти научным изучением возможностей цветового спектра. Плодами этого опыта стали зачастую захватывающие абстрактные композиции, хотя иногда (по его словам) совершенно неудачные.

Вскоре после этого им заинтересовались коллекционеры и купили несколько его картин. Б. довольно быстро отвадил их и стал посещать больницу для стариков, утративших умственные способности, где, с одной стороны, проводил время, сочувствуя пациентам, а с другой стороны, создавая внушительную серию патографических портретов, на мой взгляд просто поразительных.

Затем наступил знаменитый период улицы Тексель в Париже, где в течение целых двух лет он в мастерской своего друга-художника каждый день писал на одном и том же холсте, вечером стирал созданное за день, а утром начинал снова. Один друг-американец (философ по профессии) наблюдал за ним в течение полутора лет, не смея вмешаться, а потом отважился наконец заметить:

— Знаешь, ты непрррав, иногда у тебя очень хор-ррошо получается!

Как будто все дело в этом! Но, увы, американцы, даже философы, весьма прагматичны!

Одно время Б. совсем перестал писать и проводил время, весело болтая по телефону с малознакомыми людьми.

Однако на протяжении всех этих лет в различные периоды одно оставалось неоспоримым: Б. никогда не прекращал рисовать — просто не мог! И я не единственный, кто считает его замечательным рисовальщиком. Единственная проблема с рисунком в том, что для него он слишком прост и очевиден и что, по его собственному признанию, ему нужно совсем другое. Что именно, это вопрос довольно запутанный, если не сказать метафизический, — на который он не только не готов, но и совсем не уверен, что хочет получить ответ!

Между тем, однако, он поселился в Бретани и выстроил мастерскую на берегу моря, где ежедневно создает совершенно необычные цветные геометрические сочетания, при виде которых поднимается настроение. Я частенько прихожу туда после обеда посплетничать, расслабиться за беседой и проникнуться этим настенным калейдоскопом, который, должен сказать, приводит меня в совершеннейший восторг.

Попивая превосходный чай «Русский вкус», мы конечно же без конца обсуждаем коренной вопрос «конечной цели искусства и творчества» и как двое друзей из басни чань, которые покатываются со смеху, потому что случайно встретились осенним днем на горной дороге — мы часто хохочем без удержу.

Но однажды ответ на вопрос явился без спросу. Некая старушка бретонка, которая часто ходит по дороге мимо мастерской, остановилась, чтобы поболтать с нами о пустяках — своим наметанным глазом она безошибочно определила в нас знатоков этого дела, чем мы всегда и гордились. Но как раз в тот момент яркое солнце осветило картины на стене мастерской. Она, конечно, заметила их и спросила:

— А это для чего?

Б. тут же ответил:

— Для красоты!

— А! Ну надо же! — сказала старушка. — Ладно, господа, до свидания, приятно повеселиться!

С того самого дня — а случилось это не так давно — мы порешили, что старая бретонка права и мы должны продолжать приятно веселиться — как и раньше, только не задаваясь больше вопросами, я — заполняя блокнот трагикомическими заметками, а Б. — старательно создавая свои хроматические гаммы, с каждым разом все более точные и изысканные.

Недавно, когда я снова зашел в мастерскую, то был потрясен и подумал, что в случае с моим другом игра действительно стоила свеч!

Трещина

Как-то утром, будучи за городом, когда я завтракал, лениво пытаясь связать воедино обрывки запутанного и слегка эротического сна, стараясь по возможности отдалить прослушивание радионовостей с их неизбежной тревогой, вызванной колебаниями мирового фондового рынка, я рассеянно смотрел через кухонное окно на туман, поднимавшийся над рекой, вполне подходящий для декораций к прелюдии «Золота Рейна» (только без напыщенного грохота музыки), а у самого дома ссорились крикливые сойки, едва не задевая крыльями оконные стекла, а потом после утренней прогулки вернулся кот (главные события этого мира всегда сменяют друг друга с поразительной быстротой), уселся на край стола, словно маленький египетский сфинкс, готовый загадывать свои загадки. И в эту роковую минуту я впервые заметил, что старая чашка из унаследованного от бабушки «лондонского» сервиза, в которой дымился мой чай, была — держитесь крепче — слегка надтреснута!

Мне тут же пришла на ум строчка из стихов Одена [69]:

Тогда мой взгляд мало-помалу просочился в эту трещину… И я снова увидел роскошный парк на берегу Сены со спортивным клубом, где вместе с родными проводил такие дивные субботы и воскресенья в компании наших тогдашних друзей, молодых, старых и не очень старых, дышавших единым духом спортивного товарищества, безудержного веселья и игривого эротизма, — мы состязались в большом и настольном теннисе, в шахматах, плавали в лодке по старице, устраивали пикник и флиртовали на полянке пустынного островка, спорили до хрипоты, затевали шумную возню на лужайках под высокими деревьями, а в небе медленно плыли облака, представлявшиеся моим мечтательным взорам величественными парусниками, державшими путь к тому, что казалось мне блаженными островами среди огромного океана будущего.

Кипучее веселье оживляло по выходным это буколическое местечко, и лица озарялись лучистым и неистребимым беззаботным счастьем. И вдруг я с какой-то растерянностью и удивлением осознал, что это видение, показанное мне памятью — сквозь дрожащий и бледный свет блаженного прошлого, — очень похоже на детские воспоминания старого профессора, главного героя бергмановского фильма «Земляничная поляна», что я, как и он, увидел длинную вереницу призраков в месте, ныне несуществующем; я понял, что для меня они были не чем иным, как добрыми гениями, направлявшими и навсегда сформировавшими мою судьбу.

Задержавшись среди этих светлых зыбких теней, я услышал, словно музыкой к фильму, нежные девичьи голоса, так волновавшие меня в то время, они сливались со щебетом птиц (которые, как всегда казалось, хотели участвовать в общем веселье), с монотонным гудением моторов деловитых баржей, плывущих в Париж вверх по течению, с шелестом ветра в листьях, на который никто не обращал внимания, но который, если хорошенько подумать, был музыкой самого времени, незаметно струившегося сквозь нас, устремляясь к будущему, которое после неизбежных перипетий вело в это самое утро, к трещине в моей чайной чашке!