Не развод, а война (СИ) - Вишневская Дана

Я смотрю на него и не понимаю, что происходит. Это тот же человек, который месяц назад выгнал меня из собственной студии? Который угрожал лишить родительских прав? Который...

— Ты что, совсем охренел? — вырывается у меня. — После всего, что ты натворил, решил поиграть в сентиментальность?

Он молчит, смотрит на уток, которые плавают в пруду. Одна из них подплывает ближе к берегу, видимо, надеется на угощение.

— Помню, как ты поддерживала меня, когда банк отказал в кредите на первый крупный проект, — говорит он тихо. — Ты сказала: «Найдём другой банк. Найдём сто банков, если понадобится. Главное — не сдаваться».

Господи, да что с ним не так? У меня мозг сейчас взорвётся от этих воспоминаний. Да, было такое. Я тогда работала в галерее, получала копейки, но всё равно сказала, что мы справимся. Что мы команда.

— Команда, — усмехаюсь я горько. — Да, были времена.

— Были, — соглашается он. — А потом что-то пошло не так.

— Что-то? — повышаю я голос. — Да ты просто превратился в холодного ублюдка! Перестал меня видеть, слышать, вообще замечать!

— А ты превратилась в истеричку, которая устраивает сцены из-за каждой мелочи!

Вот и всё. Опять мы ругаемся. Какая же я дура, что поверила в эту его сентиментальную игру.

— Мелочи? — вскакиваю я со скамейки. — Ты считаешь мелочью, что забывал про мой день рождения? Что не интересовался моими картинами? Что разговаривал со мной, как с домработницей?

— А ты считаешь нормальным устраивать истерики, когда я задерживался на работе? Проверять мои карманы? Звонить по десять раз в день?

— Я проверяла карманы, потому что чувствовала — что-то не так! — кричу я. — Женская интуиция, дурак! А оказалось, что я права!

Он тоже встаёт, и мы стоим друг против друга, как два бойца на ринге.

— Да, оказалось, — говорит он жёстко. — Но знаешь что, Злата? Ты сама меня туда толкнула. Своими подозрениями, сценами, этим постоянным недоверием.

Меня сейчас или стошнит, или я его убью. Может, и то, и другое одновременно.

— Ах, так это всё-таки я виновата? — смеюсь я истерично. — Я виновата, что у тебя встаёт на других баб? Какая же я монстрюга! Наверное, это я заставила тебя забыть про совесть и уважение. Или, может, это моя магическая харизма обладает такой отталкивающей силой, что тебе приходится искать утешение на стороне? Да, конечно, это всё мои козни — ты просто бедный, несчастный жертвенный барашек, которого я довела до измен. Как удобно — списать свою похоть на мои недостатки. Ну что же, теперь, наверное, мне ещё придётся каяться за твоё грязное бельё, от которого так приятно пахнет чужой туалетной водой?

— Не ори, — шипит он, оглядываясь. — Тут люди ходят.

— А мне плевать на людей! Пусть знают, какой ты замечательный муж!

Проходящая мимо парочка покосилась на нас и ускорила шаг. Ну да, зрелище ещё то — два взрослых человека орут друг на друга в общественном месте.

— Сядь, — говорит Руслан устало. — Прошу тебя.

— Не сяду. Мне надоело сидеть и слушать твой бред.

— Злата, — он делает шаг ко мне, — я пытаюсь с тобой поговорить по-человечески.

— По-человечески? — фыркаю я. — А когда ты купил мою студию и выгнал меня, это было по-человечески?

Он замолкает. Хорошо, что хоть совесть у него ещё осталась.

— Я был зол, — говорит он, наконец. — Очень зол.

— И это оправдание?

— Нет. Это объяснение.

Я смотрю на него и думаю: когда он стал таким чужим? Когда мой Руслан превратился в этого холодного, жёсткого мужика, который рубит с плеча и плевать хотел на чужие чувства?

— Знаешь, что мне больше всего больно? — говорю я тише. — Не то, что у тебя есть любовница. Не то, что ты хочешь развода. А то, что ты делаешь всё это так... презрительно. Словно наши двенадцать лет брака — это мусор, который надо выбросить из жизни.

Он молчит, смотрит в землю.

— Я не презираю наш брак, — говорит он, наконец.

— Да ну?

— Я презираю то, во что мы его превратили.

Вот это честно. Больно, но честно.

— Помню, как ты строил мне мольберт в мастерской, — говорю я вдруг. — Своими руками, из лучшего дерева. Говорил, что у художницы должно быть идеальное рабочее место.

Он поднимает голову, смотрит на меня.

— Помню, — кивает он. — Три недели возился с этим мольбертом. Ты каждый день спрашивала, когда он будет готов.

— А ты каждый день отвечал: «Скоро, художница, скоро».

Мы смотрим друг на друга, и я вижу в его глазах то же, что чувствую сама. Боль. Острую, режущую боль по тому времени, когда мы были счастливы.

— Художница, — повторяет он тихо. — Давно я тебя так не называл.

— Давно у тебя не было причины, — отвечаю я. — Ты перестал интересоваться моим творчеством.

— А ты перестала мне показывать свои работы.

— Потому что ты перестал их хвалить!

— Потому что ты перестала их заканчивать! — взрывается он. — Начинала картину, бросала, начинала новую, опять бросала!

— У меня был творческий кризис!

— У тебя был жизненный кризис! И вместо того чтобы с ним разбираться, ты сваливала всё на меня!

Опять мы ругаемся. Опять обвиняем друг друга. Может, мы уже не умеем по-другому?

— Что с нами произошло? — спрашиваю я устало, садясь обратно на скамейку.

Он садится рядом, оставляя между нами пространство. Раньше мы сидели вплотную, а теперь каждый в своём углу.

— Мы перестали видеть друг друга, — отвечает он. — Я видел только жену, которая должна готовить, убирать, воспитывать ребёнка. А ты видела только мужа, который должен зарабатывать деньги и решать проблемы.

— И мы куда-то исчезли, — киваю я грустно. — Мужчина, который любил джаз и умел готовить блинчики. Женщина, которая мечтала написать портрет каждого дерева в этом парке.

— Ты помнишь про блинчики?

— Конечно, помню. По воскресеньям, когда мы только поженились. Ты вставал раньше меня и готовил завтрак. А потом будил меня поцелуем.

— А джаз?

— Ты включал Майлза Дэвиса, когда работал над чертежами. Говорил, что под джаз лучше думается.

Мы молчим. Вокруг шумят деревья, где-то вдалеке лают собаки, дети играют на площадке. Жизнь идёт своим чередом, а мы сидим посреди этой жизни и пытаемся понять, где потеряли друг друга.

— Знаешь, — говорю я, — иногда мне кажется, что мы просто играли в семью. Ты играл роль идеального мужа, я — роль идеальной жены. А настоящие мы были спрятаны глубоко внутри.

— Может, и так, — соглашается он. — Но мне нравилась эта игра. До поры до времени.

— А потом?

— А потом стало скучно. И грустно. И пусто.

Господи, как же точно он сказал. Пусто. Вот именно это слово описывает наши последние годы. Пустота между нами, внутри нас, вокруг нас.

— Руслан, — говорю я осторожно, — а что, если бы мы тогда, пять лет назад, не стали играть эти роли? Что, если бы остались собой?

— Не знаю, — качает он головой. — Может, всё было бы по-другому. А может, мы просто разошлись бы раньше.

— Ты, правда, так считаешь?

— Я уже ничего не знаю, Злата. Раньше мне казалось, что я всё понимаю. Что ты неправильная жена, что наш брак — ошибка, что надо всё заканчивать и начинать новую жизнь. А сейчас сижу здесь, смотрю на тебя и думаю: а вдруг я ошибаюсь?

Внутри у меня что-то ёкает. Неужели он сомневается? Неужели не так уж и уверен в том, что мы должны разводиться?

— А Виолетта? — спрашиваю я. — Твоя молоденькая архитекторша?

Он поморщился, словно я ударила его.

— Виолетта — это попытка почувствовать себя живым, — говорит он честно. — С ней я снова ощутил себя мужчиной, а не функцией по зарабатыванию денег.

— Понятно, — киваю я, хотя внутри всё горит от ревности. — И что, получилось?

— Сначала да. А потом понял, что это самообман. Нельзя убегать от проблем в объятия другой женщины. Рано или поздно проблемы догонят.

— И что теперь?

— А теперь я не знаю. Честно не знаю, Злата.

Мы опять замолкаем. Утки в пруду начинают подплывать к берегу — видимо, время кормления. Скоро сюда придут бабушки с хлебом, и начнётся весёлая суета.