Клювы - Кабир Максим

Лео сунул руку под одежду и ощупал небольшую ранку чуть выше пупка. Затем рухнул в кресло, обесточенный. Доктор Брайдон, подумал он, был единственным уцелевшим англичанином, когда европейцы отступали из Кабула в тысяча восемьсот сорок втором. Сборник бульварных рассказов, который доктор носил в своей шляпе, нейтрализовал удар афганского меча и спас Брайдону жизнь. Счастливый Kindle спас брюхо Лео. Ледоруб раскрошил электронную книгу, но лишь оцарапал живот.

— Везучий сукин сын, — пробормотал Зольц. Уилл Смит приблизился, чтобы положить голову ему на бедро, и Лео погладил пса раненой рукой. Бинты пропитались гноем.

А еще была стена в гостиной. Пока они давали отпор лунатикам, кто-то разобрал кирпич, и в дыре Лео увидел набережную Сены, заставленную лотками букинистов.

— Ты засыпаешь, — сказал Уилл Смит.

— А ты разговариваешь, — заметил Лео Зольц.

— Спи, — разрешил Уилл Смит. — Я прослежу, чтобы ты не наделал глупостей.

— Да, — сказал Лео Зольц. — Да. Постой.

Он заставил себя дотянуться до рюкзака и открыл столько консервов, сколько смог. Плюхнулся обратно в кресло и обнаружил, что футболист Жан-Пьер Адамс зовет его жестами из увеличивающегося разлома в стене.

— Я пойду, — сообщил Лео.

— До встречи, мой друг, — ответил Уилл Смит.

Лео пролез в дыру, и Жан-Пьер, улыбаясь, пожал его исцелившуюся руку.

Токио…

Император уснул, — эта новость мелькнула на задворках сознания.

Профессор Таканори Тоути покрепче обнял жену. Он лежал, уткнувшись в ее волосы цвета льна, и целовал шею, как ей нравилось. Не составило труда отобрать у Ю нож и сковать ее наручниками, которые дал ему напоследок полковник Сато. Ю упорно вырывалась, норовила встать и поискать новый нож. Он держал ее крепко.

Телевизор транслировал репортажи из ада. Тоути задумался: кто делает эти передачи? Лунатики? Да нет, повтор. Какой-то настырный тип торчит за пультом, глотает кофе и жмет на кнопки, гоняя по кругу историю конца человечества.

Когда у Тоути спрашивали на конференциях, почему он выбрал сомнологию, он заученно отвечал: «Я хочу знать, чем занимаюсь треть своей жизни».

На экране стрелялся в прямом эфире китайский генерал, приказавший давить лунатиков танками.

— Я приготовлю нам чай, — сказал Тоути, поднимаясь.

Он вышел на кухню, сел у окна.

Он думал о греческой мифологии, о Морфее, мерзком типе, умевшем имитировать человеческие голоса, чтобы втираться в доверие. Морфей, сын Гипноса и Нюкты, богини ночи, в черных одеяниях, в венке из мака, вкрадчиво нашептывал на ухо. Клетки большого полушария умоляли переключить организм в режим сна. Внутренние часы тикали, шишковидная железа активно вырабатывала мелатонин. Сердцебиение замедлилось вместе с ритмом электрической активности мозга.

— Ох, Ю… — пробормотал Тоути.

Миллиарды нейронов синхронизировались. Кратковременная память стиралась с каждым нырком в забытье.

Тоути обронил подбородок на грудь.

Зыбучие пески проглотили его.

Румынская семья из пяти человек, бодрствовавшая в полном составе около шестидесяти часов, выпила снотворное, чтобы превратиться одновременно.

Хозяин литовского секс-шопа организовал шумную вечеринку с оргией и сонным газом — более двадцати человек явились, чтобы уснуть, предаваясь пороку. Голые лунатики смущали прихожан, забаррикадировавшихся в костеле напротив.

Ветеран вьетнамской войны, военный катер Canon на Филадельфийской верфи, стал пристанищем для горстки неспящих. И туннели под пирамидами Гизы. И пещеры из вулканического туфа в Боливии. И Аджимушкайские каменоломни Крыма.

В три часа ночи по западноевропейскому времени блогер, известный под ником Карающая Длань, вышел на Рассел-сквер и присоединился к своим оцепеневшим подписчикам. Луна отразилась в его пустых глазах.

5.8

Ночь, третья бессонная ночь для падшего мира, явилась в свой срок, и выпученный глаз луны взошел над озером. В детстве Филип видел утопленника — его выволокли из Влтавы сети траулера. Дядю Филипа, рыбака, угораздило в тот день исполнить давнюю просьбу: взять племянника на судно. Труп был несвежим, поеденным рыбой. Карпы и жерехи составляли ему компанию в сетях. Сильнее всего Филипа шокировали глаза навыкате, будто внутреннее давление норовило выдавить их из гнезд.

Луна напоминала глазище побывавшего под водой мертвеца.

А дядя запомнился Филипу хохочущим и молодым, вот он на фотографии хвастается уловом: здоровенным судаком. Дядя умер от почечной недостаточности в девяностых. С братом, отцом Филипа, он враждовал. А племянника любил, как родного сына.

И чего он выудил это из памяти, словно распухший труп из реки?

Филип подбросил веток в огонь. Костер хрустел головешками. Пламя шелестело, распространяло приятное тепло. Слишком приятное для сонных людей. Попеременно их женщины вставали, чтобы смочить ноги в ледяной воде. Делали зарядку. Хлопали себя по щекам.

Недоставало ухи, колбасок, истекающего соком стейка.

В бесхозном магазине, куда они с Камилой наведались, холодильники были отключены, мясо испортилось. Но голод им не грозил. Камила сварила суп из консервированной горбуши. Корней запек на углях картошку. Теплое пиво показалось бесподобно вкусным — Филип взял три бутылки, опасаясь, что алкоголь расслабит и без того вымотанный организм.

Таблетки хоть и прочищали мозг, но не могли действовать вечно.

Костер создал эффект пещеры — окружающий мир исчез, он извещал о своем существовании лишь плеском из мрака да гадким лунным оком. Черные вогнутые стены окольцевали пятачок, где четверо хрустели чипсами и потягивали мелкими глотками пиво, боролись со сном, как со смертью. Иногда комар залетал в световой круг, рассказывал на писклявом языке о темноте.

За мечущимся пламенем Корней обнимал Оксану. Красивая девочка — нос с горбинкой так органично смотрится на по-восточному очерченном худом лице. И губы, полные, искусанные, в тонкую линию морщинок, как дольки мандарина, и карие радужки, и мерцающие в полутьме белки цвета слоновой кости…

Филип представил, что Корней — их с Яной сын, а Оксана — невестка. Что справа на рассохшемся стуле сидит не Камила — Яна. Вот же ее рыжие волосы, плоть от плоти огня. Но Камила заговорила хрипловатым голосом, и мираж растаял:

— Чертов костер. Глаза слипаются. — Она поднялась. — Давай прогуляемся, старик. Не будем мешать молодежи отрываться.

— Идите, — кивнул Корней, — я прослежу за Оксаной.

— Мы будем поблизости, — пообещал Филип, застегивая найденную в сарае спортивную кофту. Ночь была прохладной, предрекающей дожди. — Не забывайте умываться.

— Все хорошо, — откликнулась Оксана, убирая со лба прядь — жест из арсенала Яны. Да, права Камила, повезло парню.

«Не ревность ли это?» — спросил себя Филип.

На умозрительном кладбище, заросшем плющом, покоилась его молодость, девочки, приходившие с вином в мастерские, жизнь до Яны, почти уже не различимая, словно Богницкие могилы.

Он сам был кладбищем: для Яны, для дяди-рыбака и рано умершей матери, для джек-рассел-терьера Тото. Теперь там тесно от новых надгробий. Безымянные: турист с рюкзаком («I don‘t understand»), стриптизерша с татуированным черепом. Доктор и раненный в живот солдатик. Медсестра, которую ракшасы скинули в пропасть. Студентка, задремавшая на обзорной площадке. Бармен, молившийся у ротонды.

Именные: художник Сорока, синевласка Вилма с нервными суетливыми руками, Альберт, танцующий под рок-н-ролл.

Вон как много пустого места возле костра. Тут сидел бы Альберт, тут — Вилма.

Но учитель остался на пароме, а выбравшая бритву Вилма лежала в кровати Филипа, холоднее сумерек.

«Иуда Фаддей, если Бога нет, почему я хочу его придумать? Зачем мне так необходимо сейчас поверить в рай для грустной кокаинистки Вилмы, которая не очень любила собственного ребенка?»

— Я не продержусь долго. — Камила говорила без пафоса, без грусти — озвучивала факт.