Юрий Валин - Братья и сестры по оружию. Связные из будущего (сборник)

— В левую часть дома не ходите. Там мертвецы. Много. И поосторожнее. Недобитки гайдамацкие тоже могут засесть.

Пашка кивнул, переступая через труп. Герман, крепче сжав карабин, шагнул следом.

Внутри сильно пахло дымом и аммоналом. Пашка встал как вкопанный, прапорщик чуть не ткнул его стволом в спину. Дверь налево была приоткрыта, на полу из-за двери виднелась ладошка, совсем крошечная.

— Вот зверье, — пробормотал Пашка. — Малый же совсем.

— По сторонам смотри, напоремся, — прохрипел Герман.

В зале корчмы клубился дым, вповалку лежали тела. Несло сивухой и тлеющей тканью. Держа на изготовку карабин, Герман двинулся к длинному столу. Под ногами хрустели осколки посуды, чавкало — разлившийся самогон смешивался с кровью. У стены на лавке сидела голая женщина. Прапорщик шагнул ближе, отшатнулся. Женщину удушили, вдавившийся в шею ремень спускался на отвисшие груди, в оскаленный рот был вставлен окурок самокрутки. Глаза женщины, черные и огромные, изумленно рассматривали потолок.

Бабахнуло за спиной. Герман чуть не выронил от неожиданности карабин.

— Зашевелился гад, — объяснил Пашка, обернулся и с ужасом уставился на мертвую женщину. Отвернулся, отбежал в угол, и парня вывернуло.

Под звуки рвоты Герман сделал несколько шагов, переступая через тела. Вонь горящей ткани лезла в горло. Прапорщик перешагнул рослого гайдамака в распахнутой летней шинели, споткнулся о знакомую деревянную кобуру, присев, дернул за ремешки. «Маузер» не поддавался. «Если она может, и я смогу. Нелюди они. Усатые жуки-навозники». Герман заставил себя справиться с ремешком, нащупал в кармане покойника длинные обоймы, начал вытаскивать. Из-за перевернутой лавки кто-то смотрел. Машинально сунув в карман колючие обоймы, прапорщик обошел лавку. Еще одна женщина, невысокая, с растрепанными черными волосами. Привязана животом к лавке, руки и ноги накрепко скручены под сиденьем. Под живот подсунута большая подушка. Между лопаток какие-то черно-красные точки — ожоги, окурки тушили. Женщина вяло повернула голову, заплывшие глаза слепо глянули на прапорщика.

— Пашка, нож дай! — прохрипел Герман.

Пашка ответил мучительным звуком. Герман вытащил из ножен гайдамака шашку, перепилил веревки. Женщина, как неживая, отвалилась от скамьи. Плоская, маленькая, растопырилась на спине. Избитое лицо измазано какой-то гадостью, рот разодран стянутым на затылке ремнем. Герман попробовал справиться с ремнем, не получалось. Женщина, глядя сквозь спутанные волосы, медленно подтянула костлявые коленки к груди. Прапорщик яростно содрал с мертвеца светлую широкую шинель, накинул на голое щуплое тело.

— Во двор, я сказала, — сухо напомнила от дверей Катя.

Пашку снова шумно вывернуло. Командирша взяла его за плечо, пихнула к двери. Герман попытался поднять женщину. Маленькое тело выскальзывало из шинели.

— Дай я, — Катя наклонилась, без колебаний подхватила голое изуродованное тело на руки, перешагивая через тела, пошла к двери. — Прапор, шинель-то прихвати.

Пашка, обессиленно согнувшись, держался за плетень.

— Уходить бы нужно поскорее, — сквозь зубы прошипела Катя. Маленькая женщина, пятнистая от копоти, порезов и синяков, висела на ее плече как марионетка. — Гера, воды принеси. Ведро.

Прапорщик бестолково затоптался.

— Да рядом с лошадьми ведро возьми, — нетерпеливо сказала Катя, опуская бесчувственную женщину на землю у плетня.

Герман побежал к коновязи. Ведер оказалось даже два. Лошади фыркали, натягивали поводья, — запах дыма их пугал.

Катя намочила косынку, начала протирать лицо женщине. Герману казалось, командирша возит тряпкой грубо и нетерпеливо. Ремень со рта несчастной уже сняли, и под путаницей волос поперек лица открылась широко выгнутая красная полоса, — будто жуткий паяц улыбался.

— Она жива будет?

— А чего ж? Они вообще народ живучий, а девчонки тем более. Если этот день пережила, сто лет жить будет.

Катя отбросила с изуродованного лица длинные волосы и Герман онемел — девчонка. Лет десять-двенадцать. Смотрела в лицо, взгляд огромных черных глаз вроде и осознанный и в то же время совершенно неживой.

— Катя, ей лет-то сколько? — пролепетал Герман.

— Ты что, идиот?! — взорвалась Катя. — Какая разница?! Дай в морду Пашке, пусть прочухается и уходим. Остолопы, б… Детский сад, мать вашу!

Девочка застонала, бессильно отталкивая тряпку.

— Не дергайся! — рявкнула Катя. — Села, умылась. Сидеть можешь?

Девочка ухватилась за ведро, худенькие плечи ее тряслись. Катя сунула несчастную лицом в воду. Герману хотелось заорать на ведьму, — Катя только глянула с вызовом. Девчонка вырвалась, чихнула.

— Всё, будешь жить, — удовлетворенно заявила Катя. — Шинель накинь, смотреть ведь страшно.

К другому ведру повалился Пашка, умыл лицо, прохрипел:

— Екатерина Григорьевна, верховых коней брать будем?

— Будем. Зайди в чулан и на кухню, жратвы прихвати.

Пашка в ужасе замотал головой.

— Ладно, я сама, — Катя рывком поднялась на ноги. — Прапор, за дорогой следи. И прочухивайтесь, прочухивайтесь…

Герман развернул шинель:

— Накинь, пожалуйста.

Девочка, похоже, не слышала. Взгляд ее снова остановился. Герман оглянулся, — девочка смотрела на парнишку, повисшего на плетне. Прапорщик поспешно заслонил мертвого, насильно сунул девочке шинель:

— Оденься.

Лицо бедняжки судорожно и непоправимо исказилось, узкая челюсть, казалось, сейчас вовсе оторвется. Герман сунул в ведро тряпку, шлепнул по жуткому лицу:

— Умойся, сейчас же!

Пашка всхлипнул, подобрал карабин и побрел к лошадям.

Девочка по локоть окунала руки, терла лицо. Взгляд стал чуть менее безумным, зато сильнее начали вздрагивать ноги.

— О… обмыть надо. По…хоронить. Давида. Отца. Маму. Вс… всех.

Не голос — будто ржавую жесть рвут.

— Ты успокойся, — пробормотал Герман. — Всё кончилось.

Девочка вскинула дикий взгляд:

— Ч-что?

— Так, оделась. Встала. Пошла, — рядом возникла Катя, швырнула под ноги девочке какие-то тряпки. — Твои шмотки?

— Н-нет.

— Неважно. Напяливай, — Катя подхватила на плечо мешок. — Мука у вас еще была? Керосин где?

— Керос-син в чулане. Мук-ка кончилась.

— Ясно. Прапор, бери ее, лошадей, и уходите к телеге.

— Она похоронить просит, — с трудом выговорил Герман.

— Может, еще раввина позвать? Нас здесь самих похоронят. Поднимай ее, живо! — Катя рысцой потащила мешок к лошадям.

Герман осторожно взял девочку за тонкое запястье:

— Одень, пожалуйста, что-нибудь. Нужно уходить.

Девочка глянула дико, ухватила прапорщика за кисть… Герман взвыл — зубы у девчонки оказались как иголки. С трудом вырвал руку, затряс прокушенной кистью.

Девочка, опрокинувшись на спину, сучила ногами:

— Ненавижу! Гои, а тойтэ пгирэ зол дих ойсдышен![73]

Герман и сам чуть не орал, по грязной ладони катились крупные капли крови, капали на утоптанную землю.

Мимо промелькнула Катя. Крепко хлопнула девчонку по лицу, задавила визг. Раз — хрипящая девчонка оказалась лежащей животом на колене девушки. Два — на разлохмаченную голову была напялена широченная рубашка. Три — Катя рывком вздернула рыдающую девочку на ноги, дернула рубашку. Одежда, широкая, как саван, наконец прикрыла истерзанное худое тело.

— Пошли вон отсюда! Веди ее, только руками не трогай.

Герман понятия не имел, как такое проделать, впрочем, командирша, уже двинувшая было к корчме, остановилась:

— Пашка, не стой столбом! Прими девчонку, и уходите.

Тут же нетерпеливо ухватила прапорщика за руку, оценила пострадавшую ладонь:

— Вечно, ваше благородие, у вас руки не туда лезут. Дай сюда! — оторванная от цветастой тряпки полоса наскоро перехватила ладонь. — Ничего, скоро остановится. Экий ты, прапор, полнокровный. Парнишку поднять сможешь? — Катя мотнула головой в сторону плетня. — В дом занеси. Пашка насчет мертвецов слабоват. Живее! Время, время идет.

Катя исчезла в доме. Герман надел через плечо карабин, подошел к мертвецу. Особых чувств не испытывал, кажется, мозг окончательно перестал воспринимать происходящее. Паренек оказался невысок ростом, но неудобен — тело уже окоченело, поднимать неудобно, все равно что колоду. Обхватив поперек, с трудом снял с плетня. Жужжали мухи. Герман понял, что брезгливо отворачивает лицо, стало стыдно. Девочка следила, глаза полны ужаса, словно в две кружки с расплавленной смолой заглядываешь.

— Пашка, твою мать, да уведи ты девку! — грубо рявкнул Герман и потащил мертвеца к крыльцу.

В корчме дым аммонала развеялся, пахло кровью и самогоном. Герман попытался положить парнишку на лавку. Ноги трупа торчали коленями вверх, лежать прилично убитый не желал. Чувствуя, что сейчас завоет в истерике, Герман устроил покойника на боку. Где-то в глубине дома грохала крышками Катя, ругалась.