Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec"

— Скидок не будет? — попытался усмехнуться я. Получилось жалко.

Фары моей машины, оставленной поодаль, щёлкнули и разом погасли. Туман стал тотальным, абсолютным, как белый экран смерти. «Волга» вырезалась из него чётким контуром, будто нарисованная карандашом. И в этом контуре возникло движение — со стороны пассажирской двери вышла Ольга. Я не видел, откуда она появилась — она просто была. Спокойная. С тем самым неумолимым лицом проводника, который знает маршрут лучше заблудившегося пассажира.

— Ты вернулась, — сказал я, чувствуя, как звучит это глупо.

— Я не уходила, — ответила она. Её голос был ближе, чем воздух. — Я здесь, пока ты не выберешь.

— Снова выбор, — я кивнул в сторону «Волги». — Прикоснуться или нет?

— Остаться или отпустить, — поправила она. — Это одно и то же.

Она прошла мимо меня к водительской двери, заглянула в салон, и туман внутри колыхнулся, как тяжёлая портьера. На секунду мне померещилось, что в глубине сидит уже не я из девяностых, а тот другой — постаревший, с пустыми глазами. Но, моргнув, я увидел лишь пустой руль.

— Ты говорила, что доведёшь меня, — сказал я ей в спину.

— Я довела, — Ольга обернулась. В её зрачках плясали блики несуществующего света. — Здесь — ноль. Точка входа и точка выхода совпадают.

— И что именно я должен отпустить? — спросил я. — Отца? Себя? Тебя?

— Камеру, — сказала она неожиданно. — И привычку смотреть на всё через её объектив.

Камера в моих руках дёрнулась, словно услышала. Снег на экране сменился на картинку — я, мальчишка, накрытый одеялом, под ним фонарик и широкий, до дна испуганный взгляд в темноту. В углу — смутное шевеление. В кадре я шепчу «папа…», и звук обрывается. Я выключил. Не выдержал.

— Это не поможет, — тихо сказала Ольга. — Отключение не равно просыпанию.

Я глубоко вдохнул. В горле хрустнуло от холода. Я положил камеру на капот «Волги», на тонкий, колкий иней. Красная точка REC мигнула в нерешительности и погасла.

— И что дальше? — спросил я. — Мы сядем? Повторим дубль?

— Дубль уже был, — сказала она. — И ты его довёл до конца. И ещё доведёшь — если захочешь. Но у тебя есть другой жест.

— Какой?

— Не трогать, — ответила она просто.

Я стоял перед открытой дверью, перед рулём, стрелками, осколками, перед своими же отпечатками — и понял, что этот жест действительно невозможнее любого другого. Пройти мимо, не коснувшись. Признать, что «тогда» не исправить «сейчас». И отпустить круг, не замкнув его ладонью.

— Справлюсь? — спросил я, честнее, чем когда-либо.

— Если перестанешь путать память с жизнью, — сказала она.

Снова зашевелился туман. На самом краю света поднялась маленькая тень — тонкие колени, торчащие локти, узкий силуэт с зонтом. Я уже открыл рот, чтобы назвать имя — то самое, которое нельзя произносить, — и Ольга едва заметно качнула головой: нет. Тень растворилась, не оставив следа.

— Одна просьба, — сказал я. — Скажи правду. Кто ты?

Она задумалась дольше обычного, словно подбирая слово, которое не рассыплется при произнесении.

— Переход, — произнесла наконец. — Для тебя. Для них — нет.

Я кивнул. И вдруг понял, что больше не хочу спорить. С ней, с лентой, с петлёй, с кровью и зеркалами — ни с кем. Хочу — просто сделать тот самый жест, который сделает меня хоть на миллиметр свободнее.

Я отступил от «Волги». На шаг. На второй. На третий. Не касаясь. Руки — по швам. Горло — сухое. Глаза — уставлены в дорогу, которая уже и не дорога вовсе, а белая полоса в проявочной кювете.

Часы в моей руке щёлкнули, стрелки на миг замерли точно на 9:30 — и… остановились. Не пошли ни вперёд, ни назад — просто застыли, словно кто-то выдернул время из розетки.

Где-то над плечом мягко, как пальцем по инею, прошептало: «Сынок…» — и я не обернулся. Пусть. Пускай будет голос. Пускай будет любовь. Но — без касания.

Ольга улыбнулась впервые по-настоящему тепло — почти по-человечески. Этот миг согрел щёку, как прикосновение ладони, и я понял: запомню его, даже если загружу память ещё сотней «правильных» кадров.

— Ну? — спросил я. — Теперь что?

— Теперь я ухожу, — сказала она.

— Куда?

— Туда, где не нужен проводник, — ответила она так, будто говорила «домой».

Туман вокруг неё потянулся, вбирая в себя. Волосы Ольги распались на струйки света и дыма; край плаща — если это вообще был плащ — стал прозрачным; кожа потеряла последние признаки плоти. Я рефлекторно шагнул к ней — и тут же замер. «Не трогай» — звучало теперь не как запрет, а как единственное возможное спасение.

— Спасибо, — сказал я. — За всё, что не сказала.

— За это и просили, — шепнула она. — Не говорить.

Её черты последние мгновения держались упрямо, как трава на сильном течении. Потом распались. Никакой театральной магии — просто стало меньше линий, меньше света, меньше всего. И — совсем ничего.

Туман сомкнулся. Там, где только что стояла Ольга, остался лишь лёгкий дымчатый провал — как след от чашки на старой фотографии. Ноль.

Я остался один. «Волга». Часы. Белая дорога. И звук, который приходит в конце любого фильма, чтобы отрезать зрителя от экрана. Голос — мой, отца, радио, диктофона, дороги — всё сразу, изнутри и снаружи:

— Проснись.

Глава 21. Проснись

Я открыл глаза — и сразу ослеп от белизны. Потолок тянулся без конца, ровный, как чистый лист бумаги. Секунду я был уверен, что снова попал в пустоту между мирами, где нет ни цвета, ни тени. Но через миг в белом проступили чёткие контуры: трещина в штукатурке, тусклая лампа дневного света, капельница у изголовья.

Я лежал в палате. Больничной. Самой обыкновенной — если бы не запах. Этот запах я помнил с детства: йод, сырой гипс и что-то железное, похожее на кровь.

— Очнулся, — прозвучал мужской голос.

Я повернул голову. У кровати стоял врач в белом халате, усталый и лысоватый, с блокнотом в руках. Он смотрел на меня без удивления, будто так и должно было быть.

— Как вы себя чувствуете, Валерий Николаевич?

— Простите? — хрипло спросил я. — Как вы меня назвали?

— Грошев. Валерий Николаевич, — врач подчеркнул это так спокойно, что в животе похолодело. — Вас доставили ночью, после аварии на трассе. Удивительно, что живы.

Меня ударило в висок. Валерий Николаевич — так звали моего отца.

— Нет, — выдавил я. — Ошибка. Я Марк…

Но слова застряли, потому что я увидел свои руки. Они лежали поверх одеяла. Не мои. Сухие, в прожилках вен, кожа шершавая, в морщинах. Пальцы дрожали, суставы побелели. Это были руки мужчины лет пятидесяти.

Я хотел вскочить, но тело не слушалось. Всё во мне чужое — тяжёлое, заторможенное, будто я прожил десятки лет за одну ночь.

— Спокойно, — сказал врач. — Вам нужен отдых.

Я закрыл глаза, пытаясь вдохнуть ровно. Это сон. Сон на ходу. Очередной круг. Но когда я снова посмотрел — ничего не изменилось.

В окно палаты пробивался тусклый лунный свет. Я повернул голову — и сердце ухнуло вниз.

Там, за стеклом, в тени, стояла она.

Ольга. В белом халате. Волосы собраны, на груди — бейдж, который я не мог разглядеть, но знал точно: там её имя. Она смотрела прямо на меня, и её взгляд был не таким, как в дороге. Холоднее. Осознаннее. Как у врача, который знает диагноз, но пока не решается его озвучить.

— Ольга… — прошептал я.

Она не ответила. Только коснулась стекла ладонью. В этот момент радио на тумбочке ожило. Хрип, треск — и голос диктора, ровный, безэмоциональный:

— Сегодня ночью на трассе М-10 произошла авария. Водитель автомобиля «Волга» погиб на месте. Им оказался…

Я не дал договорить. Потянулся к тумбочке, и взгляд упал на предмет, который стоял там всё это время.

Камера. «Зенит». Та самая. Объектив направлен на меня. Красная точка REC не горела, но я точно знал: она пишет.

Я тронул её пальцами. Холодный металл, знакомый до боли. И тут в динамике радио наложился второй голос — мой собственный, с эхом, как будто из другого времени: