Кондитер Ивана Грозного 2 (СИ) - Смолин Павел

С каждым моим шагом тело покидал часами копившийся адреналин, оставляя за собой чудовищную усталость, и мне стоило немалых трудов скрывать от радостных вассалов стремящиеся поникнуть плечи и подкашивающиеся ноги. Еще больших трудов стоили ответы на многочисленные вопросы с общим смыслом «мы что, реально от трехтысячного войска отбились?». Как будто отбились, но бдительности терять нельзя. Отдыхайте, братцы, но ухо держите востро, а арматуру в арсенал сдавать покуда обождите. И я разоблачаться обожду, даром что очень-очень хочется. Душит меня паранойя, в тугой узел внутренности сворачиваться заставляет. Господи, пусть она будет напрасной! Пусть степняки действительно свалят в эти свои степи, оставив нас в покое, а не провернут какую-нибудь военную хитрость!

Великие умы, как известно, мыслят в одном направлении, поэтому с Данилой мы встретились аккурат посерединке. Боярин с жизнерадостным хохотом сгреб меня в объятия и с лязгом постучал кольчужной перчаткой по спине:

— Победа, Гелий Далматович! Отстояли добро да людей твоих, самого Девлет Гирея как трусливого шакала прогнали!

Больше всего на свете мне хотелось разделить оптимизм Данилы и порадоваться победе вместе со всеми, но дурные предчувствия не желали меня покинуть.

— Прогнать — прогнали, да надолго ли? — не выдержав, поделился я опасениями. — Гляди как уходят: красиво, ярко, почти торжественно. Девлет Гирей-то поди многое от поражения такого потеряет, и так просто не сдался бы.

— Государь ему не простит, — кивнул Данила. — И прав ты — ой многое хан потеряет, как бы и не голову саму, да только степняки-то народишко трусливый. Сколь мы их здесь перебили? Ежели меньше тысячи, не быть мне более Захарьиным-Юрьевым! Всех, кому терять нечего было и кого заставить легко можно было — вон они, под стенами лежат, а при Девлет Гирее токмо знатные да уважаемые остались с ближними дружинами. Этих хан на штурм гнать не может, ибо не послушают его они. Одного-двух выпороть он может, а ежели сразу всех попробует, так его самого скрутят, — хохотнув, Данила добавил. — Представь как смешно бы было — принесли бы его, горемычного, в веревках, да купить предложили. Ты бы сколько за Девлет Гирея дал?

«Гроша ломаного не стоит» почти сорвалось с моих губ, но это так, остатки ненависти к врагу. На самом деле степняк ох какой знатный, да к тому же реальная историческая личность с точки зрения пришельца из будущего.

— Рублей двести, — пожал я плечами. — Работать он едва ли привык, значит руки из жопы. Получается — лишний нахлебник.

Данила загоготал, и смех его подхватили все, кто слышал наш разговор. Закончив ржать, боярин вытер выступившую слезинку и признался:

— Вот за это я тебя и люблю, Гелий Далматович — даже хана степного пахать заставить норовишь!

Народ посмеялся и этому, а я ответил:

— Ты мне тоже по сердцу, Данила Романович, о лучшем друге и наставнике и мечтать нельзя.

Это — не иллюстрация к басне «Кукушка и петух», а нормальное, как говорила молодежь в мои времена (ну как «молодежь», мужики средних лет если от возраста смерти моей мерить, чего там и как школьники говорили я и разобраться-то не пытался: знал, что один черт не получится), чисто пацанский обмен «респектом».

— Людей собрать нужно, с победою поздравить да о погибших погоревать, — шепнул мне «наставник». — Даже ежели вернутся степняки, сейчас людям твоим о том горевать не должно — заслужили отдых.

Я ответил мелким согласным кивком и отдал необходимые приказы — всем, за исключением дружинников-часовых (на то они и профессиональные воины чтоб во имя общей безопасности напрягаться), собраться на «центральной площади».

Наших падших по окончании штурма снесли туда же, а раненные неподалеку, в избе-лазарете. Отдельный человек отправился в монастырь просить у батюшки игумена выделить нам «отпевателя». Я не без оснований надеюсь, что придет сам Алексей — он же должен понимать, что мне сейчас к нему на ковер идти совсем не с руки, а о делах поговорить нужно.

Федька и Колька уже давненько овладели главным искусством слуги — оказываться рядом в нужный момент, поэтому я с их помощью быстренько привел себя в порядок: отмыл лицо и руки в бочке, а потом пацаны в четыре руки смыли кровь, грязь и копоть с моих доспехов. Параллельно я выслушивал отчеты десятников о потерях в живой силе и материальной части. Последние ну вообще не расстраивают, потому что починятся или соберутся заново, а вот точную копию погибшего человека покуда создавать мы не научились.

На площади, в пляшущем свете бензиновых лампадок и факелов, поблескивающий железными элементами броней и шеломами народ казался огромным единым механизмом. Отчасти так оно и есть — в одном поместье живем, и каждый свой вклад в его процветание носит. И только что наш организм крепко надавал по сусалам организму вражескому, в процессе навсегда утратив аж двенадцать драгоценных кусочков — вон они, под саванами на телегах под навесом лежат.

Есть и кусочки поврежденные — двадцать три, почти все «легкие» или «средние» с большими шансами на выживание и поправку, но ополченцу Семену отхватили руку по середину запястья, и только одному Господу ведомо, доживет ли он до седин. Отличный плотник был. «Был» исключительно потому, что одной рукой работать по профессии ему будет сложно. Ладно, главное чтоб выжил — я своих не бросаю, пристрою пострадавшего за други своя на теплое место.

— Ну что, братцы, — на последних остатках выносливости бодро начал я. — Помните, как третьего дня прямо здесь мы победу праздновали?

Реакция людей была разнообразной — от ироничного смеха до боязливых крестных знамений и сплевываний через левое плечо — не хотят вновь из-за праздничного стола на стены под стрелы степняков лезть.

— Помните, конечно, — продолжил я. — Ныне праздновать у нас с вами времени нет. Помолимся об убиенных братьях наших.

Помолились — первую скрипку играл я, и не постеснялся перечислить всех убитых по именам: своих я всех знаю, а имена семерки павших дружинников Данилы узнал только что, из отчетов.

— Теперь за выздоровление раненых помолимся, братцы, — продолжил я мрачный, лишенный энтузиазма в силу смертельной усталости, но при этом торжественный и искренний ритуал.

Помолились.

— А теперь снова то же, что и тогда скажу — горжусь безмерно честью плечом к плечу против врага лютого с такими храбрыми, добрыми и честными людьми стоять! — призвав на помощь остатки сил, с максимально доступной мне торжественностью и громкостью признался я. — Но, как уже говорил, праздновать времени нет. Близка черта Засечная, близка Степь проклятая. Ежели два раза к ряду враги приходили, стало быть однажды вновь нагрянут. Не хочу я более людей своих терять. И на людей Божьих, — указал в сторону монастыря. — Язычников проклятых приманивать тож не хочу. Знаю, устали вы, братцы, ибо подвиг великий нынешней ночью совершили, да некогда отдыхать. Слушайте наказ мой помещичий — пришло нам время покинуть земли эти. Собирайтесь, братцы. Всё, что можно, с собою заберем, а чего нельзя — бросим, авось сгодится кому. Слово мое даю вам — на новом месте заживем еще богаче, а поместье выстроим еще краше.

Заметив, что на «площадь» из-за угла жилого барака вышел сопровождаемый десятком монахов и воинов игумен, я не без облегчения закруглился:

— Но прежде чем к сборам приступать, помолимся вновь. Прошу тебя, батюшка Алексий, помолись с нами.

Командуй, батюшка, а я пока немного дух переведу — мне еще растения тепличные упаковывать да смеси горючие, не хочу такую ответственность ни на кого возлагать. Не из гордыни, а чтобы в случае гибели чего-то из перечисленного не приходилось винить никого, кроме себя — не хочу мужиков наказывать после настолько достойно выдержанных испытаний.

Глава 22

Горшки с ценнейшими растениями были аккуратно «притоплены» в покрывшем дно телеги сене. Трясется нынешний транспорт безбожно, конструкция примитивная: деревянные колеса насажены на деревянную ось и смазаны дегтем. В голове всплыли слова «рессоры» и «амортизаторы». О втором нынче я могу только мечтать, а первое, пусть и очень дорого будет, но сделать мы можем. Сделать и применить — например, соорудив качественную карету с рессорами и подарив ее Государю. Будучи представителем воинской аристократии, Иван Васильевич предпочитает ездить верхом, а во время публичных мероприятий в открытом транспорте, чтобы народ мог видеть своего Помазанника и испытывать от этого радость.