Сентябрь 1939 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич

Почуяв прилив дурных сил и необыкновенной бодрости, легкости во всем теле, я рванул по траншее в сторону ближайшего пулеметного гнезда — откуда, как кажется, и раздался вскрик раненого. Я не ошибся; из двух бойцов «зенитного расчета» один валяется на земле, отчаянно пытаясь зажать ладонью рану на шее. Другой же лихорадочно бинтует ее через руку, прижимая к месту ранения целый бинт.

А бомберы продолжают кружить над окопами, расстреливая их из пулеметов! Впрочем, вторым заходом немцы решились сбросить и контейнеры с осколочными бомбами; видя это, словно нутром ощущая разрывы бомб, я рванул к МГ-34, оставленному на бруствере.

— Щас я вам!

Установленные примерно посередине пулемета сошки задрались — и, подхватив «машинегевер», я поспешил поплотнее упереть их в землю. «Пуговка» предохранителя, расположенная у спускового крючка слева, продвинута вперед — порядок, можно стрелять! Благо, что из приемника торчит лишь кусок металлической ленты на двести пятьдесят патронов с пустыми ячейками — навскидку их штук сорок. В тоже время большая ее часть, снаряженная бронебойно-зажигательными патронами, сложена на бруствере.

Перехватив приклад левой рукой и поплотнее утопив его в плечо, указательным пальцем правой я нащупал нижнюю выемку спускового крючка, рассчитанную на огонь очередями. Вроде бы все? Да точно все…

— Жрите, паскуд… а-а-а!!!

Вроде бы я и мягко потянул спусковой крючок, надеясь положить очередь по курсу приближающегося бомбера. Но немецкий машинегевер вдруг резко забился в моих руках, словно живой, лихорадочно рассеивая пули в воздух! Натурально испугавшись, я отпустил спуск — добившись лишь того, что немецкий пилот заметил меня, и повел «юнкерс» именно в мою сторону, открыв плотный огонь курсовых пулеметов…

— Ложись!

Очереди бомбера пробороздили земляной бруствер, напрочь срезав верхушку; на фуражку вновь посыпались комья земли — а я вдруг отчетливо понял, что бортовой стрелок обязательно достанет нас на дне окопа.

И хрен бы со мной — но ведь достанется же и обоим зенитчикам! Второй номер как раз закончил бинтовать раненого товарища — протянув повязку под правой подмышкой, он плотно прижал моток бинта к раненой слева шее. После чего буквально лег на первого номера, закрыв его своим телом…

А мне вдруг некстати подумалось, что до войны русские мужики точно были другими. Вон, как один самоотверженно жертвует собой ради товарища, закрывая его собой… Поколение пацанов, чьих отцов забрала война, вырастет уже другим — они просто не будут знать, что такое «отец» и как должно воспитывать сыновей настоящими мужиками. Нет, они начнут тянуться за покалеченных душой и телом фронтовиками, пытающимися забыть ужасы войны частыми пьянками… В итоге внуки фронтовиков в качестве примеров для подражания выберут уже воров, все глубже проникаясь дворовой, «блатной» романтикой — и еще до «святых» (проклятых!) девяностых станут гасить толпой одного без всякого зазрения совести. Порой и до смерти… А с развалом Союза бывшие пионеры и комсомольцы, подающие надежды спортсмены возьмут в руки оружие — и начнут грабить, насиловать и убивать таких же русских людей, порой с еще большей жестокостью и остервенением, чем некогда делали это фашисты…

В этот момент я вдруг отчетливо понял, что должен спасти этих двух молодых парней, вчерашних пацанов — и будущих отцов. Пусть хотя бы их дети узнают, что же это такое — «отец», и как им все-таки быть!

— Ну, тварина…

Рывком выпрямляюсь, закинув пулемет на противоположную стенку ячейки. У меня есть считанные мгновения, пока курсовые пулеметы «юнкерса» уже не могут нас достать, а бортовой стрелок еще не успел прицелиться… Крепко схватившись за приклад, наваливаюсь на пулемет всем весом — спеша утопить сошки в неожиданно легко подавшийся бруствер. После чего плавно тяну за спуск…

Интуитивно задрав ствол пулемета вверх — так, чтобы ударить с упреждением по курсу бомбера.

— Да-а-а!!!

На этот раз трофейный машинегевер поддался мне; выпустив короткую, пристрелочную очередь, длинной я догнал правое крыло «лаптежника». Вспышки бронебойно-зажигательных пуль заплясали на дюралюминии, перехлестнув его на всю ширину! Тут же раздался негромкий вроде хлопок — а самолет вдруг резко завалился на правое, неожиданно задымившее крыло.

Да оно же горит! Неужели я смог задеть топливный бак?

— Ура-а-а!

Я продолжил давить на спуск, пока пулемет вдруг не дернулся в руках и не замолчал — и только теперь я почуял сильные удары сквозь бруствер. Неожиданно и резко обожгло под ключей; левый бок стал нестерпимо печь. Я слишком поздно заметил огоньки на раструбе кормового пулемета «юнкерса»… И с удивлением отметил, что в ленте собственного МГ-34 еще достаточно патронов.

Видимо, очередной патрон пошел на перекос — ведь ленту при стрельбе должен придерживать второй номер, это же обязательное условие…

Это была последняя более-менее внятная мысль — непослушные пальцы выпустили пистолетную рукоять машиненгевера, а сам я словно бы поплыл в воздухе… Толчок в спину показался вполне себя мягким, а небо над головой — безбрежно голубым.

Только почему-то смотрю я на небо словно бы со дна колодца…

…- Где он⁈

Акименко невольно усмехнулся при появлении в блиндаже КП полкового комиссара Макарова. Легок на помине…

— Кто он, товарищ комиссар?

— Комедию не ломай, капитан! Где Фотченков⁈

Комбат вновь усмехнулся — невесело, горько:

— В госпитале у поляков.

— Ну так вызови его сюда, срочно! У меня приказ снять Фотченкова с командования сводной группы и бригады, и его скорейшем прибытии в расположение штаба армии! Приказ за подписью комкора Голикова и бригадного комиссара Захарычева!

Переведя дух, Макаров перешёл с крика на чуть более спокойный тон:

— У Петра Семёновича огромные проблемы. Он такую кашу заварил! Не знаю чем все кончится и как обернётся конкретно для него… По особому отделу приказа на арест пока нет — но Голиков рвёт и мечет!

— Опоздали вы, товарищ комиссар. Фотченков тяжело ранен при налете немецких бомберов, поляки сейчас за его жизнь борятся.

— Ч-что-о⁈

Кирилл Дмитриевич едва не ляпнул в сердцах «что слышал!», но сдержался. Макаров, между тем, негромко, совсем другим тоном уточнил:

— Это что выходит, немцы вас бомбили?

Едва сдерживая раздражение (глаза разуй, вон воронки от бомб ещё дымятся на позициях!), Акименко уточнил неестественно вежливым тоном:

— А вы сами-то как добрались, товарищ батальонный комиссар? Там на Тарнополь штук двадцать с лишним бомберов пошли, как минимум две эскадрильи. Да ещё истребители прикрытия…

— Мы⁈

Макаров переспросил совершенно растерянным тоном — после чего все же уточнил:

— Так ведь нас Шарабурко ещё ночью отправил к вам на помощь — все горючее, что тыловики подвезли, нам в баки залил. Мы ко Львову подошли, как раз когда немцы бомбить начали…

Услышав про «помощь» капитан (после ранения Фотченкова автоматически заменивший комбрига), заметно оживился:

— Помощь? Помощь — это очень хорошо… Значит вы не один прибыли, товарищ комиссар?

Макаров, уже чуть пришёл в себя — и ответил с некоторым оттенком самодовольства:

— А как же? Семнадцать оставшихся «бэтэшек» твоего батальона привёл, товарищ Акименко! Да ещё шесть тягачей с сокорокапятками и расчётами, группу химических танков… И полнокровный кавалерийский эскадрон.

— А где все располагаются⁈

— Да пока что в пригороде, в Винниках встали.

— Мне срочно нужна с ними связь! Кто старший?

— Колонну я вёл. А так, среди танкистов — старший лейтенант Воронин, комвзвода-три…

Грохот взрыва гаубичного снаряда заглушил ответ батальонного комиссара. Немцы, не добившись особых результатов во время авиналета, начали артиллерийскую подготовку перед штурмом «Кортумовой горы». На высоту посыпались снаряды «стопяток» и «стопятидесяток», огонь открыли сразу несколько батарей как первой горно-егерской, так и второй танковой… В тоже время командир дивизии панцерваффе, генерал-лейтенант Рудольф Файель, принялся разворачивать для атаки третий танковый и второй пехотный полки. В резерве остался четвёртый танковый, понесший значительные потери в боях с поляками — а также второй мотоциклетный батальон. Ну, скорее его остатки…