Где кончается мир - Маккорин Джеральдин

Здесь, на Стаке Воина, знамения казались даже важнее, чем они были на Хирте.

Поскольку Коул Кейн больше не мог контролировать распорядок дня, птицеловы сочли правильным возродить Парламент. Старшим мальчишкам тоже дали право высказаться. Никакие овцы, младенцы, собаки или пони не прерывали заседаний. Поначалу Джон пытались исключить, на основании того, что она женщина, но она с таким раскладом мириться не собиралась.

Первым принятым ими решением было отправить Мурдо и Куиллиама в Верхнюю Хижину – забрать всё пригодное для использования, что оставил Кейн. Корзины для яиц, например, и светильники-качурок. Ещё им велели высматривать знамения. Теперь все должны были высматривать знамения.

Мешок с перьями Кейн забрал с собой на Боререй, но посреди пещеры на полу, среди костей съеденных гуг, оставался лежать нижний матрас, который Коул соорудил себе из дюжины плетёных корзин для яиц – искусная работа оказалась так смята под его весом, что превратилась в бесполезную кучу соломы. На мгновение Куиллиама настолько поразило такое расточительство, что он остолбенел.

Помимо этого пол усеивало множество белых листков бумаги. Мурдо принялся собирать их.

– Куски Библии, – сказал он и сунул несколько Куиллу, отчасти из-за его необъяснимой любви к печатному слову, но в основном на тот случай, если порванная Библия считалась каким-то знамением. Куилл запихал под одежду столько листков, сколько смог, собрал несколько свечей-качурок и два пузыря с маслом и настроился спускаться вниз. Ещё на полу обнаружились три длинных негибких пера – от орлана, возможно.

– Возьмём эту солому на розжиг? – спросил Мурдо. Но сунув пригоршню себе под рубаху, он решил, что оно того не стоит: слишком уж солома колется, и они оставили её. На обратном пути их то и дело пугали белые вспышки на фоне скал Стака: оставшиеся страницы из Кейновой Библии. Ещё несколько вылетели из-под одежды Куилла, напоминая покидающих гнёзда чаек.

Вернувшись в Среднюю, они потребовали у Джон объяснений.

– Это что-то навроде проклятья, – сказала она, когда Куилл показал горсти мятых листов мистеру Фарриссу. – После того, как какой-то болван пришёл и обрезал его портки, он вроде как его проклял. Колокол-книга-и-свеча, вот как он это называл.

– Он что, отлучил?.. – Фаррисс осёкся, на назвав имени Юана.

– Там делается так: открываешь Библию вверх ногами, говоришь что-нибудь злое, потом закрываешь Библию, задуваешь свечу и звонишь в колокол, чтобы с этим человеком случилось что-то нехорошее… Не знаю что… Но колокола у Кейна не было, так что он заставлял меня говорить «динь-дон», когда он махал пальцем. А у свечи был плохой фитиль, никак не зажигался. А книгу он со злости слишком широко распахнул, так что все страницы и посыпались, как водопад, и от этого он ещё сильнее начал клясть того, кто портки-то ему порезал, потому что Библию эту ему преподобный Букан дал, хоть читать он и не умеет.

Юан побелел от ужаса при мысли о том, что его прокляли, колоколом-книгой-и-свечой. Хоть «пастор» и здорово упал в его глазах, Юан так рьяно верил в ритуалы и церемонии, что боялся, что Кейн – был у него колокол или нет – лишил его всех надежд на Рай.

– Не. Я так думаю, ангелы вырвали Священное Писание у него из рук, – сказал Куилл, – прежде чем Кейн успел сотворить своё дьявольство. Они же добрые, ангелы-то. Иначе проклятье пало бы на голову самого Кейна, потому что он не настоящий пастор. Только пасторы, которые читать и считать умеют, могут проклинать как следует. Разрешение нужно. Разве не так, мистер Дон?

Донал Дон, которого отвлекли от непростого занятия – складывания отдельных страниц по порядку одной рукой, кивнул.

– Церковь Шотландии этакого разрешения со времён короля Малькольма не выдавала.

Так что проклятие колокола, книги и свечи было снято, хотя северо-восточный ветер продолжал кружить рассыпавшиеся страницы возле Стака, усеивая уступы и скалы словами. В поисках чего-то, что можно сжечь, чтобы согреться, мальчишки отправлялись за птичьими гнёздами – точно так же, как когда-то отправлялись за птицами. И если во время таких поисков они натыкались на страничку, прилипшую к комку мёртвых водорослей или трепыхающуюся на ветру между двух камней, её приносили в Хижину и зачитывали вслух – как гороскоп – ища знамений, предупреждений, ободрения. Надежды.

Явился зимний холод. Невидимый, он встал у устья пещеры: дверей, чтобы не пустить его, не было. Холод вошёл и уселся среди них, как кто-то из сине-зелёного люда, жившего в море, само тело которого и было морем. Холод возложил промозглые руки на их шеи и почки, их руки и ноги. Он дёргал их мускулы, как арфист дёргает струны. Их кровь замедлилась, загустев ото льда. Их языки замолкли, застынув, и в этом молчании они слышали, как далеко внизу разбиваются о скалы волны, одна за другой, две, три, четыре, пять, шесть… Нет! Нельзя считать до девяти – а то Килдская Тоска…

– Хранитель Воспоминаний, что ты нам предложишь? – спросил Донал Дон, и Найлл ни на миг не смог открыть сундучок в своей голове, чтобы вытащить воспоминание: замок промёрз насквозь.

– Мой пёс Рори лучше всех ловит тупиков, – пришла ему на помощь Джон. – Я показываю ему нору – и он тут же лезет внутрь. Тупики кидаются на него, вцепляются ему в шерсть своими клювами, так что вылезает он весь в тупиках, как в прищепках, по всему телу.

– Замечательная псина, – торжественно сказал Донал Дон.

Разговор о тупиках пробудил в Калуме другое воспоминание.

– Когда моя сестра была Королевой Килды, девчонки поплыли на Боререй ловить тупиков с ней во главе. Одни девчонки. За день они наловили 277!

Пещера наполнилась восхищённым бормотанием, хоть все и слышали это уже дюжину раз.

– Если они опять поплывут туда на будущий год, – сказал Найлл, – то найдут там Коула Кейна в домике отшельника, и он им скажет, где мы.

В наказание за это замечание на них в очередной раз набросился ледяной ветер. Сложенные стеной у входа камни сдвинулись и заскрипели.

– Расскажи опять про кита и пудинг из жира, Куилл, – попросил Дейви, едва шевеля языком от холода. Рыбьи головы и крабовые ноги, кипящие в котелке, всплыли на поверхность, будто и им очень хотелось послушать.

Это прервало нить мыслей Куилла. Мурдина как раз только что просила его показать ей Камень Знаний на Хирте. Так что он вёл её туда в первый день первой четверти Луны, помогая взбираться по камням, вытоптанным и отшлифованным многими поколениями ходоков. И когда она встала у камня, положив ладонь Куиллу на голову, к ней пришёл дар ясновидения, и она увидела будущее вплоть до следующей Пасхи, и её карие глаза округлились, а пальцы стиснули его волосы, и она сказала… «Ты и я, Куилл, конечно»…

Потом просьба Дейви сбила его и смыла эту сцену, как нарисованную на песке картинку. Он выпутал из волос свои собственные пальцы и надел шапку.

– Сам расскажи, если уже знаешь, – рявкнул он.

Дейви отпрянул. Фаррисс, как обычно лежавший клубочком лицом к стене, распрямился. Место у колен Куилла, где до этого сидел Дейви, заполнил холод. Куилл опустил голову и сосредоточился на выдёргивании конского волоса из верёвки. Он делал новые фитили, чтобы вставлять в качурок, хоть качурок и осталось всего несколько. Занимал себя.

Некоторые мальчишки выросли из своих башмаков с тех пор, как приплыли на Стак. Никакое количество жира олуш не могло растянуть кожу или смягчить настолько, чтобы она налезла на растущие ноги. Так что Мурдо отдал свои башмаки Калуму и остался в одних носках для лазанья. Башмаки Калума достались Лаклану, а Лаклана – Найллу. Этот обмен напоминал ритуал – мрачный и важный, поскольку пара башмаков – имущество ценное, и расстаться с ним нелегко. Башмаки хранили форму ног своих владельцев: Куилл помнил, как на похоронах отца Юана его вдова держала пару мужниных ботинок, поглаживая контуры поношенной кожи, ставшие такими же пустыми, как её сердце.