Где кончается мир - Маккорин Джеральдин

На обратном пути руки у Лаклана устали в два раза сильнее после ворочанья валунов. А одной рукой ему приходилось держать двух зажжённых птиц под курткой. Так что когда раздался раскат грома, он напугался, мускулы его спины пронзил приступ боли, и он едва не выпустил птиц. Чувствуя, как свечи-качурки выскальзывают из его хватки, он инстинктивно прижал их к себе плотнее. Из шеи у одной брызнуло масло и попало прямо на пламя. Палящий жар обдал челюсть Лаклана, а потом спустился вниз по груди, по дорожке из капель горящего масла. Куртка загорелась тоже. Мальчик закричал, и где-то в вышине ему вторила какая-то морская птица.

Мгновением спустя с небес хлынул дождь. Он почти немедленно потушил Лаклана, но боль осталась – от челюсти до пупка, да такая, словно с него содрали лоскут кожи. Он наполовину ожидал, что из него вывалятся внутренности. То, что у него не осталось зажжённой свечи, мучило его почти так же, как боль.

Кое-как, неловко и неуклюже из-за сломанной руки, мистер Дон побрызгал на лоснящийся ожог маслом глупыша – его снадобьем от всех хворей, от зубной боли до кашля и запора.

– Я бы дал тебе виски, друг, но твоя маманя за это шкуру б с меня содрала, так что и хорошо, что виски у меня нет, – сказал он.

Пользуясь случаем, Мурдо попытался вызваться добровольцем, чтобы забраться к Кейну вместо Лаклана за новой порцией огня. Но он оказался недостаточно расторопным. Маленький Юан опередил его, странно радуясь рискованному подъёму и вероятности упасть и разбиться насмерть.

С золотисто-рыжими волосами, голубыми глазами и в заплатанной и покрытой перьями одежде, взбираясь, он очень напоминал возносящегося ангела. Лаклан подробно объяснил ему, как спускаться с зажжённой птицей-свечой, укрывая её курткой. Но кому-то стоило бы спросить, что именно Юану понадобилась в «пасторовом» ските.

Юан стремился получить прощение грехов и быть принятым Коулом Кейном обратно в прислужники у алтаря. Он был вполне готов (собирался он сказать этому святому человеку) противостоять всем лишениям отшельничьей жизни: и поститься, и молиться, и мёрзнуть, и хранить молчание…

Все отрепетированные слова покинули Юана, когда он наконец встал на пороге Скита Кейна.

В пещере горело неприлично расточительное количество свечей-качурок. Пол устилали остатки дюжины трапез из гуг, а рядом лежал лучший нож, который только был у птицеловов. Алтаря никакого не было – если только не считать за алтарь груду камней, не впускающую внутрь восточный ветер. С потолка свисала пара подбитых перьями штанов, заплатанных и грязных. Преподобный Коул Кейн спал, храпя, на куче раздавленных соломенных корзин для яиц и двух мешках с перьями. На той же постели, спиной к нему для тепла, лежала Джон.

Щёки Юана покраснели от неумеренного жара всех этих свечей. Его восхищение Кейном воспламенилось в груди и сгорело дотла. Так называемый «пастор» покинул Среднюю Хижину вовсе не для того, чтобы оказаться поближе к Богу! Он ушёл за миром и покоем, и чтобы есть больше, чем ему причитается, и спать на перьях, и присвоить лучшие орудия, и делить тепло тела с мальчишкой – прислужником у алтаря, который был не Юаном – хоть Юан и пытался быть лучшим прислужником на свете и вообще-то это именно у него случилось видение.

Юан подобрал нож и встал над напыщенным диктатором, который притворился, будто сам придумал про Конец Света, а потом изображал из себя праведного, бескорыстного человека.

Что ж, Юан знал Библию гораздо лучше могильщика. Он помнил библейский рассказ о другой пещере, где замечательный безгрешный юноша Давид отыскал своего смертельного врага царя Саула и застал его спящим рядом с мечом. Юный Давид мог бы убить злодея Саула прямо на месте, во сне, но, будучи человеком праведным, он предпочёл оставить ему послание, сообщающее: Я был здесь. Я мог бы убить тебя. Я пощадил твою жизнь. Взяв меч царя, он отрезал кусок от его плаща.

С помощью Кейнова же ножа Юан, охваченный праведным гневом, как-то умудрился откромсать штанины от «пасторовых» запятнанных, бесформенных штанов, свисающих с потолка в свете свечей. Вшитые в них для теплоты перья измученным ангелом опустились на пол.

– Ты порезал его портки? – спросил Фаррисс.

– Он не постится, и бдение не несёт, и не воздерживается ни от чего! – простенал Юан и немного описал, что он видел. – И спал он на здоровенной кровати с перьями! Вместе с Джоном.

Мурдо взревел, как раненый лев, и уронил лицо в ладони.

– Так что я сделал, как святой Давид из Библии! – сказал Юан.

– И ты не забрал трутницу? – не веря своим ушам, спросил Донал Дон. – Ты отрезал штанины его портков, но и не подумал взять трутницу?

Юан его не понял:

– Но это же было бы воровство, мистер!

Младшие мальчишки (несведущие в библейских историях) сочли невероятно смешным, что Юан порезал Коулу Кейну штаны. Но мужчин лишь шокировала упущенная возможность. Юан закрыл рот в мрачной тишине.

Если бы не сломанная рука, Донал Дон сам бы полез до Верхней Хижины и немедленно забрал бы трутницу. Говоря это, он сверлил взглядом мистера Фаррисса, потому что хотел, чтобы туда отправился именно он. Если бы Дон мог, он бы встряхнул Фаррисса как тряпку – вытряс бы из него Килдскую Тоску, вернул ему краски. Но Фаррисс был вялым и больным, кожа его стала бледной и воскоподобной, а мысли никак не желали превращаться в слова. Он походил на потухший костёр, последние угольки которого умирают.

Внезапно Мурдо рявкнул, что он с радостью отправится наверх и перережет Кейну глотку. Никто не принял его предложения. Никто, кроме Куилла, не понимал, почему Мурдо так гневается; почему, в последовавшей за его словами тишине, у него так громко и яростно скрежещут зубы.

– Obà, друг. Успокойся, – сказал Куилл. – Завтра пойдём вместе.

Переправа

Джон взбиралась к Верхней Хижине с «пастором», боясь немыслимого, гадая, кто шепнул её секрет Кейну. Его представлением об отшельничьей жизни она оказалась приятно удивлена. Ей нравилась еда, и её самым большим страхом – ну, вторым самым большим страхом – было то, что Кейн станет отказывать себе (и ей) в радостях ежедневной трапезы и только лишь пить по воскресеньям птичий бульон, пока они оба не умрут от святости. Но выяснилось, что обязанности Джон как его прислужника у алтаря состоят в том, чтобы приносить птиц и перья из каждого клейта на расстоянии двадцати чейнов [2] от пещеры и готовить еду. Кейн оказался обжорой и лентяем.

Что же до самого большого её страха – он поутих, когда Кейн продолжил называть её «парень» и «мальчишка», продолжил рассуждать о политике и мочиться у неё на глазах. По её опыту, никто из мужчин с Хирты не стал бы делать ничего подобного в присутствии женщины. Она по-прежнему не понимала, почему Кейн выбрал её вместо набожного маленького Юана, но уже скоро выяснила. Кейн, несмотря на свою страсть к нравоучениям, был из тех, кто предпочитал утруждаться как можно меньше. Внешность Джон – сильной, проворной и плотной – говорила о том, что она может подносить и таскать, готовить и шить и не устанет так быстро, как мальчишки потощее.

На третий день, когда за гигантский пик Стака не зацепилось ни одного облака, Джон разглядела далёкий Скай. Это было редкое и волнительное зрелище, но Коулу Кейну она говорить об этом не стала: он велел ей отвечать только тогда, когда заговорит с ней первым. От этого её существование делалось мирным, хоть и немного одиноким.

Однако теперь «пастор» неистовствовал.

Проснувшись и обнаружив, что штанины его портков обрезаны на уровне бёдер, Коул Кейн обвинил Джон. А кто ещё, в конце концов, мог это сделать? Осыпая своего прислужника шлепками и тумаками, он содрал со спины бедняжки лохмотья, намереваясь устроить абсолютно заслуженную порку. И тут, сквозь красную пелену ярости и метель кружащихся перьев он сделал второе за день открытие. То, чего он не понял, три недели проспав спина к спине с Джон, открыл ему один порыв гнева.