Хранители Братства (ЛП) - Уэстлейк Дональд

– Течь из носа говорит о сдерживаемых рыданиях, – сказала она с уверенностью на лице, которое, казалось, никогда не ведало ни соплей, ни слез.

Возможно, она была права. За десять лет в монастыре я почти не болел, а здесь, едва переодевшись в обычную одежду, я подхватил грипп с рвотой, поносом, потливостью и невероятной слабостью. Возможно, как объяснила мне Шейла, я таким образом наказывал себя, а заодно выражал свое горе и растерянность.

С другой стороны, я перенес бессонную ночь в самолете, внезапный переход от нью-йоркского декабрьского холода к жаре и влажности Пуэрто-Рико, двадцатимильную ночную прогулку, чередование жары и кондиционированного воздуха, завтрак в мокрой и стылой рясе, непривычное купание в океане…

Что ж, какова бы ни была причина моего недомогания, я провел остаток субботы, все воскресенье и часть понедельника в постели. В основном спал, не считая нескольких забегов на подгибающихся ногах до туалета. В целом, я чувствовал себя как что-то, пережеванное собакой, что, к слову, оправдывало пропуск воскресной мессы – еще один довод в пользу психосоматической теории.

К концу третьего дня мне приснился сон, в котором я был как бы двумя близнецами: один горячий, другой холодный. Проснувшись, я понял, что мне невыносимо жарко, потому что Эйлин спала, прижавшись ко мне и перекинув через меня руку и ногу, а сама она дрожала от холода, поскольку лежала поверх одеяла, а кондиционер (как всегда) работал.

– Эй, – позвал я.

Эйлин что-то пробормотала и слегка шевельнулась, не просыпаясь. И что мне с ней делать?

Затем я осознал, что чувствую себя не так уж плохо, как перед этим. Я был настолько слаб, что, казалось, даже уши безжизненно обвисли, но меня больше не покрывал липкий пот, желудок не скручивался морским узлом, и не было острой необходимости бежать в ванную комнату. Грипп отступил, оставив местное население разбираться с последствиями.

А Эйлин дрожала во сне. Вот будет глупо, если она подхватит грипп сразу после того, как я пошел на поправку, поэтому я вытащил руку из-под одеяла и слегка потряс ее за плечо, пытаясь разбудить. Она стонала, металась во сне, но решительно отказывалась пробуждаться, а в ее дыхании чувствовался сладковатый аромат рома, поэтому я прекратил свои попытки и огляделся, чтобы составить план дальнейших действий.

Мы были в спальне Эйлин, в темноте. Из-за двери не доносилось ни звука, так что Макгаджет и Шейла, наверное, спали. Судя по всему, они все вместе выпивали, и Эйлин не вспоминала обо мне, пока не пришла спать, а после была либо слишком сонной, либо слишком пьяной, чтобы искать другое место (позже я узнал, что она провела субботнюю ночь на плетеной софе в гостиной). Поэтому она уснула поверх одеяла в шортах и блузке, и теперь ее кожа совсем замерзла.

Не мог же я просто оставить ее так. Мне удалось сдвинуть с себя ее конечности, затем я выбрался из постели и постоял, облокотившись на стену, пока подступающий обморок не отступил. Потом я сдвинул одеяло со своей стороны на середину кровати и потянул Эйлин, пока она, постанывая, не перекатилась через скомканное одеяло на простыню, шлепнувшись головой на мою подушку. Я удержал ее, прежде чем девушка скатилась с кровати, накинул на нее и подоткнул одеяло. После этого я, шатаясь, обошел кровать, забрался под одеяло с другой стороны и почти сразу же заснул.

Наши руки, ноги и носы переплелись. Свет раннего утра просачивался сквозь планки бамбуковых жалюзи, а открытый правый глаз Эйлин был так близко и казался таким огромным, что я не мог четко сфокусировать на нем свое зрение.

Мы с Эйлин немного повозились, устраиваясь поудобнее. Затем мы стали просто возиться, и удобство уже не играло особой роли.

– Думаю, мы сейчас кое-чем займемся, – сказал я.

– Так приступай, – ответила она.

 Глава 13

В понедельник после обеда я встал с постели, хотя все еще был очень слаб. Несколько следующих часов я провел на пляже, греясь на солнце сквозь толстый слой солнцезащитного крема, которым меня обмазала Эйлин. Благодаря этому, а также большом объемам еды, к вечеру я чувствовал себя почти здоровым.

Мы вчетвером влезли в «Пинто» – Эйлин и я примостились сзади, Нил сел за руль, а Шейла рядом обеспечивала его критическими замечаниями – и проехали пятнадцать миль до другого прибрежного домика, где жили состоятельные ирландцы с Лонг-Айленда: Дэннис Пэддок, Кэтлин Кадавр, Ксавьер и Пэг Латтерал, а позже к ним добавилось еще несколько человек, чьи имена я не запомнил.

Все эти люди в детстве ходили в одни и те же приходские школы на южном берегу Лонг-Айленда, потом в одни и те же католические средние школы, а после в католические колледжи: Фордхэм и Католический университет. Их родители тоже росли вместе в тех же местах, а у некоторых знакомства уходили корнями до бабушек и дедушек. Отцы работали в сфере строительства, занимались недвижимостью и банковским делом, а сыновья подвизались в рекламе, юриспруденции и медиа.

Они представляли поколение, порвавшее последние связи со своим наследием – ирландцы лишь в сентиментальном смысле, и верующие лишь условно. По пути мне посоветовали не упоминать о том, что я был или являюсь (этот вопрос еще окончательно не решился) монахом. Я обещал об этом не распространяться.

На самом деле, мне вообще почти не пришлось говорить. Как обычно бывает в компании людей, чьи отношения начинались чуть ли не с колыбели, бо́льшую часть вечера они провели, сплетничая о тех своих друзьях, что имели неосторожность отсутствовать здесь. В тот вечер в Патчоге и Айслипе, [77] должно быть, у многих горели уши.

Я молча сидел в уголке, потягивая ром с чем-то сладким, восстанавливая силы и размышляя о сходстве и различии между светским обществом, вроде этого, и более сплоченным и целеустремленным монастырским братством. Мы, монахи, тоже не прочь перемыть кому-нибудь косточки, но, мне кажется, это было гораздо менее важной частью наших отношений, чем у здешней публики.

Интересно, если бы все эти люди собрались в одном месте без отсутствующих друзей – о чем бы они беседовали? Позже – не этим вечером – я задал Эйлин этот вопрос, и она ответила: «Об умерших».

Я стал не первым монахом, покинувшим Орден Криспинитов за его двухсотлетнюю историю, но единственным на моей памяти, и я не знал, что подумают об этом остальные члены сообщества. Я пытался вообразить, как уходит кто-то другой – скажем, Флавиан или Сайлас – и пытался воспроизвести свою реакцию, но это было невозможно.

И если бы я преодолел затруднение, мешающее мне даже представить кого-то из них покидающим монастырь, я все равно столкнулся бы с тем, что мое отношение отличалось бы в зависимости от того, кто из братьев решил уйти.

Что ж, я ушел, так что же другие могли подумать и сказать по этому поводу? В моем воображении промелькнули пятнадцать озадаченных лиц, но ни один рот не изрек ни одного слова, и я не мог угадать никаких эмоций, более глубоких или сменяющих первоначальное удивление. Отчасти, возможно, потому, что моя собственная реакция еще не покинула рамки недоумения. Мне казалось, что я каким-то образом очутился по другую сторону, хотя не принимал никакого окончательного решения.

Когда я пришел к выводу, что у меня больше нет религиозного призвания? Когда у меня появилась мысль, что я смогу жить в мире с Богом и за пределами монастыря? Когда я решил нырнуть обратно в мирскую жизнь?

Я не знал, что ответить. Но вот я здесь, увязший по уши.

Моей единственной реакцией на то, что произошло со мной, помимо недоумения, было глубокое волнение. Всякий раз, когда я пытался заглянуть в будущее дальше, чем на пять минут – чем я буду заниматься, где я буду жить, как зарабатывать на жизнь, как будут разворачиваться наши с Эйлин отношения? – я сразу начинал нервничать, чесаться, суетиться, сглатывать слюну и испытывать сильную тошноту. Выходом из положения было избегать мыслей о грядущем, и я быстро сообразил, что в этом могут серьезно помочь даровые коктейли с ромом. И если мысли о завтрашнем дне время от времени все же проникали сквозь мою ромовую защиту, алкоголь хотя бы способствовал снижению последующей нервозности.