Коллектив авторов - Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Одиноко склонилась       сосна на макушке бугра,
А внизу по лощинам       со свистом несутся ветра.
До чего же суров       урагана пронзительный вой,
Как безжалостно он       расправляется с этой сосной!
А наступит зима —       как жестоки и иней и лед,
Только эта сосна       остается прямою весь год.
Как же в лютую стужу       сумела сберечься она?
Видно, духом особым       крепки кипарис и сосна.

1 Я ночью глубокой       уснуть не могу,
Встаю и играю       на цине певучем.
Мне ветер прохладный       халат распахнул,
Луна освещает       в окне занавеску.
Там, в северной роще       птица поет,
А в поле кричит       неприкаянно лебедь.
В скитаниях что же       увидишь еще?
Печальные мысли       всё ранят мне сердце.

8 Светит-горит,       опускаясь на западе, солнце,
Гаснущий свет       на халат мой ложится, тускнея.
Ветер, крутясь,       летает по стенам покоя,
Птицы тесней       на морозе прижались друг к другу.
Птицы чжоу-чжоу[504]       все же клювами перья сжимают,
Звери цюн-цюн[505]       тоже ищут себе пропитанья…
Можно ли, став       путником в дальней дороге,
Душу забыть,       стать подобьем звенящего камня[506]?
Прямо спрошу:       разве стоит, за славой гоняясь,
Чахнуть, страдать       и терзаньями сердце исполнить?
Много милей       с воробьями порхать, со стрижами,
Чем по морям       устремляться за Лебедем Желтым[507]?
Вольно летит       в четырех он морях на просторе —
А с полпути       как сумеешь потом возвратиться?

17 Одинокий, забытый,       сижу я в покое пустом.
Кто понять меня сможет,       с кем речь я могу повести?
Выхожу за ворота —       дороге не видно конца;
Ни коней, ни повозок —       все пусто, куда ни взгляну,
Поднимаюсь на башню,       взираю на девять земель[508] —
Без конца и без края       пустыня простерлась кругом.
Одинокая птица       на северо-запад летит,
Зверь, от стаи отбившись,       стремится на юго-восток…
На закате я вспомню       далеких друзей и родных:
Только с ними при встрече       я мог бы всю душу излить.

32 Светилу дня       два раза не взойти,—
Свершая путь,       темнеет белый лик.
Немного дней —       и осени конец,
И срок ее       не долее кивка.
Людская жизнь —       как пыль и как роса,
А Неба путь       туманен и далек.
Цзин-гун из Ци       всходил на гору Ню
И лил поток       неудержимых слез.[509]
Мудрейший Кун       на берегу реки
Скорбел, что смерть       быстрей полета птиц.[510]
Мне не догнать       ушедших навсегда,
Те, что придут,       не встретятся со мной.
Хочу взойти       на гору Тайхуа[511] —
Отшельник Чи[512]       да будет спутник мой!
Скорбь бытия       постиг отец-рыбак[513],
Когда в челне       вниз по теченью плыл.

7 Человеческая жизнь        коротка,
Протяженны небеса       и земля.
Сотню лет, что протекут       на земле,
Долголетьем кто из нас       назовет?
И к бессмертию стремлюсь       я в мечтах,
Быть к нетленному хочу       приобщен.
Я топчусь, поводья сжал       я в руке
И на друга все смотрю       снизу вверх,

15 Ночью глубокой       пустынно и чисто,
Ярко луна       осветила террасу.
Ветер чуть-чуть       шевелит мне одежду,
Полог простой       высо́ко подобран.
Кубок наполнен       вином превосходным,
Только мне не с кем       делить мою радость.
Цинь мой певучий       со мной неразлучно,
Жалко, что ныне       играть на нем не с кем,
Взор подымаю,       тоскую о друге,
Благоуханном,       как цвет орхидеи…
Нет человека       прекрасного рядом —
Разве же можно       теперь не вздыхать мне?

5 Рассеянно взор мой       скользит по полям,
Бесцельно брожу я,       подолгу стою.
Ручью орхидеи       края оплели,
Цветы затеняют       зеленый поток.
Здесь в целой округе       красавицы нет —
Кому же цветы мне,       нарвав, подарить?
Знакомы морозы       всем жителям гнезд,
И ведомы ливни       насельникам нор.
Кто в долгой разлуке       не ведал тоски,
Тот радости встречи       узнает едва ль,

Повозка у ворот       и кони — гости!
«Откуда, сударь, вы?» —       я вопрошаю,
И вмиг наперебой       пошли вопросы —
И оказалось, мы       соседи были!
Толкуем, что в былом       мы горе знали,
Вздыхаем, что сейчас       отрад не видим.
Мы утром речь ведем,       бодрим друг друга,
И на закате дня       все длятся речи…
Как трудно замолчать,       начав беседу!
Заводим песню мы       порой прощанья.
Еще былая скорбь       не прекратилась,
А новая тоска       уже настала.

Ветер осенний,       все холодней на ветру —
Белые росы       инеем станут к утру.
Слабые ветви       вечером стужа скует,
Падают листья       ночи и дни напролет…
Вот над горами       вышла луна в облаках,
Все побелело       в льющихся лунных лучах.
За занавеску       выгляну в маленький сад:
Дикие гуси       в утреннем небе кричат.
К дальним просторам       дух устремляется мой —
Дни коротаю       в комнатке этой пустой.
Стар я скитаться       вечно в чужой стороне.
Сумерки года…       боль и досада во мне.

Уже сединою       виски у меня покрылись
И мышцы и кожа       свою утратили свежесть.
Хотя в моем доме       и пять сыновей взрастает,
Но им не присуща       любовь к бумаге и кисти.
Шу — старшему сыну       исполнилось дважды восемь,
По лености вряд ли       соперник ему найдется.
В пятнадцать Сюаня       Конфуций «стремился к книге»[518],
Сюань же, напротив,       не терпит искусства слова.
Дуаню и Юну —       они близнецы — тринадцать,
Недолго обоим       шестерку спутать с семеркой.
А младший мой, Тун-цзы,       которому скоро девять,
Тот только и знает,       что груши рвать да каштаны.
Коль Небо судьбою       меня одарило этой,
Осталось прибегнуть       к тому, что содержит чарка.

Густо-густо разросся       лес пред самою дверью дома.
Когда лето в разгаре,       сберегает он чистый сумрак.
Южный радостный ветер       в это время как раз приходит,
И бесчинствует всюду,       и распахивает мой ворот.
Я нигде не бываю, —       выйду так, полежать без дела,
Или сяду спокойно       и за цинь возьмусь, и за книгу.
Овощей в огороде       у меня изобилье всяких,
Да и старого хлеба       остаются еще запасы.
О себе все заботы       ограничены ведь пределом,
Мне же больше, чем надо,       никогда не хотелось в жизни.
Винный рис я очищу       и вино на славу готовлю,
А поспеет, и сразу       сам себе его наливаю.
Сын мой, маленький мальчик,       здесь же, рядом со мной, играет.
Он мне что-то лепечет,       а сказать еще не умеет.
И во всем этом вместе       есть, по правде, такая радость,
Что уже я невольно       о роскошной забыл булавке…[520]
И в далекие дали       провожая белые тучи,
Я в раздумьях о древнем;       о, раздумья мои глубоки!

Теплотою и влагой       три весенние срока славны,[521]
И чиста и прохладна       та, что белой зовется, осень.
Когда росы застынут       и кочующих туч не станет,
Когда небо высоко       и бодрящий воздух прозрачен,
Как причудливо-странны       воздымаются ввысь вершины,
Стоит только вглядеться, —       удивительно, неповторимо!
Хризантемой душистой       просветляется темень леса.
Хвоей сосен зеленой,       словно шапкой, накрыты горы.
Размышляю об этом       целомудренном и прекрасном,
Чья открытая доблесть       и под инеем нерушима,
И за винною чарой       об отшельнике древнем думы:
Будет тысячелетье,       как твоих мы держимся правил.
Но пока в моей жизни       неразвернутые стремленья…
Чувства, чувства такие       в «добрый месяц» меня тревожат.[522]

И бедно живу,       и мало с миром общаюсь.
Не помню порой,       сменилось ли время года.
Пустынный мой двор       покрыт опавшей листвою.
Я, с грустью взглянув,       узнал, что осень настала.
Подсолнечник вновь       расцвел у северных окон.
Колосья уже       созрели на южном поле.
Мне как же теперь       не радоваться на это:
Уверен ли я,       что будущий год наступит?
Жену я зову,       детей мы берем с собою
И в добрый к нам день       гулять далеко уходим.