Эдуард Тополь - Любожид

И, перекусив чем послал Госплан и ближайший гастроном, москвичи спешили отдыхать – пожилые усаживались к телевизорам смотреть «Следствие ведут знатоки» и «Клуб путешествий», молодая публика «попроще» отправлялась на танцплощадки заводских клубов, а студенты и полусветская публика – на улицу Горького и в новоарбатские кафе и пивные бары. Тысячи командированных, прибывших в столицу со всех концов Империи, рассаживались со своими случайными московскими подругами в ресторанах, цирке и в эстрадных залах, а элитная публика – высшее чиновничество, номенклатура и бомонд – ехала в модные театры: «Современник», «Таганку», МХАТ и в закрытые клубы типа Дома кино, ВТО и Дома журналиста.

Жизнь кипела и бурлила, несмотря или даже вопреки пуританскому «Моральному кодексу строителей коммунизма», круглосуточному дозору КГБ, прослушиванию телефонных разговоров, перлюстрации писем, цензуре печати и проискам сионистов и мирового империализма. На улице Горького, на Новом Арбате и в аллеях парков культуры и отдыха молодежь флиртовала, распивала спиртные напитки, задиралась «на почве ревности» и целовалась до головокружения. Стремительные московские такси, вздымая снежную поземку, табунами катили по лучам московских проспектов, доставляя пассажиров на любовные свидания и к театральным подъездам. Возле станций метро продавались крымские и кавказские цветы. В парикмахерских женщинам делали завивку и маникюр. Возле концертных залов меломаны в заснеженных шапках громко спрашивали «лишний билетик». А знаменитые артисты в шуме аплодисментов выходили на сцены переполненных залов, и публика ловила каждое их слово, как зашифрованное Послание от Фронды…

Через какие-нибудь 10-15 лет москвичи в темной, голодной и полуразрушенной Москве, больше похожей на Берлин 1945 года, будут с изумлением и тоской вспоминать это время и ностальгически вздыхать по своему бывшему византийскому величию.

Конечно, и в том имперском блеске 1978 года взыскательный взгляд мог обнаружить объекты для критики, брюзжания или насмешки. Например, повсеместные и странные для иноземцев гигантские кумачовые транспаранты «Верной дорогой идете, товарищи!», «Под знаменем Ленина, под руководством партии – вперед, к победе коммунизма!», «Береги хлеб – наше богатство!» и «Уходя из квартиры – выключай электроприборы!». Но кто обращал внимание на эти лозунги? Кто выключал электроприборы? Кто берег хлеб? Кто сетовал, когда в гастрономе исчезали венгерские цыплята по рупь двадцать, но была болгарская тушенка по восемьдесят копеек? Кто возмущался, когда в пивных барах кончалось чешское пиво, но было «Жигулевское»?

Только диссиденты и жиды – вот кто!

Однако почти всех диссидентов, включая пособника империализма академика Сахарова, КГБ уже отправило на восток, а жиды сами уезжали на Запад.

В этот снежный и блистательный октябрьский вечер в разных концах столицы очередная сотня евреев освобождала московскую жилплощадь. Сто еврейских семей на восемь миллионов строителей коммунизма – разве это заметно? Разве это имело значение для такой могущественной державы, как Союз Советских Социалистических Республик?

И разве достойны эти люди книги?

Только такой же, как они, жид и отщепенец, вообразив себя еврейским Пименом и Солженицыным, мог в столице мира среди ее героических будней шмыгать по задворкам, выискивать каких-то недобитых диссидентов, адвентистов, татар и прочих предателей Родины и записывать в свои тетрадки их грязные антисоветские инсинуации.

Однако и этого летописца не было дома уже больше суток. Позавчера, накануне своего исчезновения, Лев Рубинчик переснял фотоаппаратом «Зоркий» все шесть тетрадей своей «бесценной рукописи», за ночь проявил эти восемь пленок и высушил, а утром разрезал их на куски по пять кадров. Затем сложил пленки в конверт, взял свою рукопись, сказал жене, что нашел канал, и исчез на своей бывшей машине, которую теперь арендовал у ее нового владельца за тридцать рублей в день. А Неля на такси отвезла детей к своим родителям и весь остальной день провела в Министерстве культуры, умоляя инспекторшу Собачникову осмотреть и опечатать уже не ту итальянскую скрипку, с которой она была на комиссии в Новодевичьем монастыре, а другую – советскую, производства скрипичной фабрики «Заря». Следующий приемный день этой оценочной комиссии приходился на пятницу, а Рубинчики уезжали в четверг, и дочка могла вообще оказаться без скрипки, если Неля не сможет уломать эту Собачникову снизойти до нее хоть на пару минут. Но Собачникова была занята то на совещании по проведению советско-сирийского музыкального фестиваля, то на проработке инструкций повышения музыкальной культуры сибирских школьников, то в очереди за фасованной шведской телятиной, болгарскими помидорами «лечо» и египетскими мандаринами, которые в преддверии ноябрьских праздников продавали в министерской столовой.

Изматывая свою душу ожиданием, с заострившимися до ожесточения чертами лица, потная под тяжелым зимним пальто, Неля упрямо стояла в коридоре под дверью с табличкой «СОБАЧНИКОВА 3.А.» и двумя руками держала детскую скрипку в черном футляре.

Мимо Нели проходили инструкторы и инструкторши Управления детского и юношеского музыкального образования и Управления народного музыкального творчества, инспекторы Отдела исполнения классической музыки и Управления массовой песни, члены Коллегии национальной музыки братских республик и сотрудники Комиссии по музыкальной культуре малых народов СССР. Почти половина их были Нелины знакомые или даже соученицы по консерватории, в которой она провела практически всю жизнь – сначала в школе для одаренных детей, потом студенткой, а затем аспиранткой, ассистентом профессора и, наконец, и.о. профессора по классу фортепиано. Музыкальная Москва, как и любая музыкальная столица мира, – это клановое общество, здесь все знают друг друга, и здесь хорошо известно, что управлять музыкальным искусством идут в Министерство культуры те, кто сам играть не умеет. Ну, а также жены и дети партийной номенклатуры, окончившие музыкальные вузы.

Но теперь именно они – те, кто еще три месяца назад при встрече с Нелей бросались ей на шею как лучшие подруги, лицемерно жалуясь на свою «нетворческую», бюрократическую работу, – теперь все они проходили мимо нее, намеренно не глядя в ее сторону. При этом их лица приобретали выражение монашек, которых оскверняло даже само появление этой предательницы Родины в их высоком и святом учреждении.