Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

— О да, — покорно сказала я, чувствуя, что слишком устала, чтобы спорить с ней. — Самое главное, что девочка здорова.

— И красива, — заметила моя красавица-мать.

Поскольку в Лондоне бушевала оспа, пышного празднества по случаю крещения девочки мы устраивать не стали; я тоже втихомолку прошла обряд очищения и вновь перебралась в свои покои, незаметно вернувшись к придворной жизни. Впрочем, мне было ясно, что Генрих и не собирался тратить излишне много средств на празднование дня рождения дочери-принцессы. Вот если бы родился еще один мальчик, он устроил бы народные гулянья, во время которых вино лилось бы рекой прямо из городских фонтанов.

— Я совсем не разочарован тем, что родилась девочка, — заверил он меня, когда мы с ним встретились в детской; девочку при этом он с удовольствием носил по комнате на руках. — Нам, конечно, нужен был бы еще один мальчик, но это самая хорошенькая малютка, какая только появлялась на свет.

Я заглянула ему через плечо: личико малышки было похоже на розовый бутон, кожа как лепестки роз, ручки напоминали маленькие морские звезды, а ноготки на пальчиках — крошечные раковинки, какие море выносит на песчаный берег.

— Я назвал тебя Маргарет в честь моей матери, — сказал Генрих, целуя дочь в макушку, прикрытую беленьким чепчиком.

Моя кузина Мэгги подошла и взяла у него ребенка, и я успела шепнуть ей:

— Нет, я назвала ее Маргарет в твою честь!

Прошло два года, прежде чем мы сумели зачать еще одного ребенка, и на этот раз наконец родился мальчик, который был так нужен моему мужу. Генрих приветствовал появление второго сына с таким восторгом, словно этот ребенок принес ему необыкновенное богатство и удачу. Всем, впрочем, уже давно стало ясно, что наш король очень любит, чтобы в его сокровищнице было как можно больше золота, но очень не любит с этим золотом расставаться; и на своего новорожденного сына, еще одно творение Тюдора, он смотрел так, словно это был только что отчеканенный золотой соверен.

— Мы назовем его Генрих, — объявил он, когда ему впервые дали подержать сына на руках — это произошло примерно через неделю после родов, когда он пришел меня навестить.

— Генрих — в твою честь? — спросила я, улыбаясь ему с постели.

— Генрих — в честь святого короля Генриха VI, — суровым тоном возразил он, и я поняла, что даже в эту минуту, когда, казалось бы, мы оба совершенно счастливы и наконец-то обрели взаимопонимание, он по-прежнему оглядывается через плечо, по-прежнему пытается всячески оправдать законность своего пребывания на троне. Генрих смотрел то на меня, то на мою кузину Мэгги с таким скорбным видом, словно это мы были в ответе за то, что старый король был заключен в Тауэр и там умер, и мы с моей кузиной невольно обменялись виноватыми взглядами. Впрочем, скорее всего, именно наши отцы вместе с дядей Ричардом были повинны в смерти Генриха VI; скорее всего, именно Ричард прижал подушку к лицу этого бедного невинного безумца, пока тот спал. Так или иначе, мы с Мэгги и впрямь были слишком тесно связаны с этой трагической историей, чтобы невольно ощущать некую собственную вину, — особенно когда Генрих назвал старого короля святым и сказал, что наречет своего новорожденного сына в его честь.

— Как тебе будет угодно, — легко согласилась я, — хотя он безумно похож на тебя! Такой же рыжий! Настоящий Тюдор.

Генрих рассмеялся.

— Ага, рыжий, как мой дядя Джаспер! — с удовольствием сказал он. — Что ж, будем молить Бога, чтобы Он дал этому малышу столько же удачи в жизни, как моему дяде.

Улыбка еще сияла на его лице, но я уже заметила, как вокруг его глаз собираются напряженные морщинки и взгляд у него уже успел перемениться — это был тот самый взгляд, которого я уже стала бояться: затравленный взгляд человека, которого преследуют неведомые страхи и призраки. Такой взгляд обычно появлялся у него перед тем, как он вдруг разражался яростными жалобами или взрывом недовольства. Этот взгляд, по-моему, появился у него за годы ссылки, когда он никому не мог доверять и опасался всех и каждого; когда в каждом послании из дома он получал очередное предостережение насчет происков моего отца. Кстати сказать, каждый, кто ему эти послания привозил, действительно мог оказаться убийцей.

Я кивнула Мэгги — она теперь не хуже меня разбиралась в чрезвычайно быстро меняющихся настроениях Генриха, — и она передала ребенка кормилице, а потом и сама присела с нею рядом, словно пытаясь спрятаться за ее необъятным теплым телом.

— У нас опять какие-то неприятности? — тихо спросила я.

Генрих яростно сверкнул глазами, словно именно я была виной очередной возникшей проблемы, потом взгляд его смягчился, и он, горестно качая головой, сказал:

— Да, я получил довольно странные новости. Отвратительные новости!

— Из Фландрии? — Собственно, я могла и не спрашивать: только упоминание о моей тетке-герцогине способно было заставить Генриха так хмурить брови. Год за годом она засылала в Англию своих шпионов, отправляла деньги мятежникам, весьма нелицеприятно высказывалась вслух обо всех Тюдорах, а меня и вовсе обвиняла в предательстве своего Дома.

— На этот раз нет, — сказал Генрих. — Но, пожалуй, это даже хуже происков герцогини… хотя, конечно, вряд ли можно вообразить что-то хуже этого.

Я молча ждала, когда он объяснит, в чем дело.

— Тебе мать что-нибудь говорила? — спросил он. — Это важно, Элизабет. Ты должна непременно сказать мне, если она что-то говорила.

— Нет, ничего, — с чистой совестью ответила я. Моя мать на этот раз отказалась быть со мной в родильных покоях и не приехала даже к родам; она объяснила это тем, что плохо себя чувствует и боится занести ко мне какую-нибудь заразу. Я, разумеется, была страшно этим разочарована и обижена, но сейчас вдруг поняла: а ведь она нарочно решила остаться в монастыре, чтобы иметь возможность плести очередной предательский заговор! — Я давно ее не видела. И она мне даже не писала. Она серьезно больна.

— А твоим сестрам она ничего не говорила? — не унимался Генрих. — А ей? — И он слегка качнул головой в ту сторону, где сидела Мэгги, прячась за широкой спиной кормилицы и нежно поглаживая маленькую босую ножку моего спящего сыночка. — А она тебе ни в чем не признавалась, эта твоя кузина из семейки Уорик? Эта твоя Мэгги? Она ничего тебе не рассказывала о своем братце?

— Она все время спрашивает, нельзя ли его выпустить, — сказала я. — А я постоянно прошу о том же тебя. Ведь Тедди не делает ничего дурного…

— Он не делает ничего дурного, потому что находится в Тауэре! Потому что там он беспомощен, потому что там он мой пленник! — резко перебил меня Генрих. — Если бы он оказался на свободе, одному Богу известно, где бы он сейчас был. В Ирландии, я полагаю.