Розамунда Пилчер - Сентябрь

— Ты злишься на меня, Эдмунд?

— Нет.

— Но презираешь и осуждаешь?

— За что?

— За то, что распорядилась своей жизнью так глупо и бездарно. Убежала из дому с чужим мужем, который годился мне в отцы. Никому ничего не объяснила, ни с кем не попрощалась, разбила сердце отцу и матери, ни разу не приехала, прославилась на всю округу, люди только ахали, узнавая о моих художествах.

— Именно так все и было?

— Ты же знаешь.

— Нет, меня здесь в то время не было.

— Ну, разумеется. Ты уехал в Лондон.

— Я так и не мог понять, почему ты все бросила.

— Мне было невыносимо тяжело, я не знала, что делать. Арчи женился на Изабел, и они уехали, я ужасно о нем скучала. Не видела выхода. А тут вдруг меня немного развлекли, все было так безумно романтично, за мной ухаживал такой солидный человек, ухаживал красиво, ярко. Мое уязвленное самолюбие жестоко страдало, и он его излечил.

— Где вы с ним познакомились?

— Не помню, где-то в гостях. У него была жена с лошадиным лицом, ее звали Глория; поняв, куда клонится дело, она тут же ретировалась с поля боя. Уехала в Марбелью и там осталась. Вот еще одна причина, почему мы укатили в Калифорнию.

Люсилла наконец-то вылезла из зарослей рододендронов с обрывками листьев в волосах и присоединилась к играющим.

— Кто провел свой шар через ворота, а кто нет?

Качели незаметно остановились. Эдмунд снова оттолкнулся от земли ногой, и они опять мерно заскрипели.

— Ты счастлив? — спросила Пандора.

— Да.

— А мне кажется, я никогда не была счастлива.

— Печально.

— Мне нравилось быть богатой, но счастье — нет, его не было. Я тосковала по дому, безумно не хватало собак. Знаешь, как звали мужчину, с которым я сбежала?

— По-моему, мне никто не говорил.

— Его звали Харальд Хогг. Можешь себе представить, чтобы девушка сбежала с человеком, который носит имя Харальд Хогг? После того как мы развелись, я первым делом снова взяла свою девичью фамилию и стала Блэр. Имя я ему вернула, зато почти все деньги забрала. Мне ужасно повезло, ведь я разводилась в Калифорнии.

Эдмунд ничего не сказал.

— А потом, когда все кончилось и я снова стала Пандорой Блэр, знаешь, что я сделала?

— Понятия не имею.

— Поехала в Нью-Йорк. Я там никогда раньше не была, никого не знала, но поселилась в самом роскошном отеле, а потом прошлась по Пятой авеню. Шла и знала, что могу купить себе все, чего только ни пожелаю. Но я ничего не купила. Согласись, Эдмунд, ведь это тоже сродни счастью: знать, что ты можешь купить все, и вдруг понять, что тебе это не нужно.

— А сейчас ты счастлива?

— Я дома.

— Почему ты вернулась?

— Трудно объяснить. Много всего сошлось. Приехали Люсилла и Джефф и повезли меня на машине. Я хотела повидать Арчи. Ну, и конечно, невозможно было устоять перед соблазном поплясать на празднике, который устраивает Верена Стейнтон.

— Подозреваю, что бал Верены Стейнтон тут ни при чем.

— Возможно. Но вполне подходящий предлог.

— Ты не приехала, даже когда твои родители умерли.

— Ты хочешь сказать, такое нельзя простить?

— Ты сама это сказала, не я.

— У меня не хватило сил, не хватило мужества. Похороны, могилы, соболезнования… я не смогла бы этого выдержать, не хотела никого видеть. Юность так прекрасна, а смерть… смерть это конец. Я не могла смириться с тем, что их нет.

— Тебе хорошо живется на Майорке?

— Там я тоже дома. Впервые за все эти годы у меня появился дом — вилла «Каса Роса».

— Ты вернешься туда?

За все время, что они разговаривали, они ни разу не взглянули друг на друга. Сейчас он поглядел на нее, она тоже повернула к нему голову, и ее удивительные глаза, опушенные густыми ресницами, встретили его взгляд. «Какие они огромные и яркие, — подумал Эдмунд, — может быть, это оттого, что она так ужасно похудела».

— Почему ты спрашиваешь? — сказала она.

— Сам не знаю.

— Вот и я тоже не знаю.

Она снова откинула голову на выцветшие полосатые подушки и сосредоточила внимание на крокете. Наверное, все, что они могли сказать друг другу, было сказано. Эдмунд перевел взгляд на жену. Она стояла в середине зеленого крокетного поля, опираясь на молоток, а Джефф целился, готовясь нанести какой-то хитрый удар. На ней была клетчатая кофточка и короткая синяя джинсовая юбка; длинные загорелые ноги без чулок, белоснежные парусиновые туфли. Джефф промазал, мяч пролетел мимо ворот, и как же весело она рассмеялась. Легкая, стройная, она излучала радость жизни, как девушка на снимке в толстом дорогом журнале, рекламирующем спортивную одежду, часы «Ролекс» и масло для загара.

«Вирджиния, любимая, — мысленно произнес он, — моя жизнь». Но почему-то ничто не отозвалось в душе на эти слова, они были как заклинание, обращенное в пустоту, и Эдмунда охватило отчаяние. Пандора молчала. О чем она думает? Он повернул к ней голову и увидел, что она крепко спит.

Да, он оказался на редкость любезным и занимательным собеседником. Какой позор! И в то же время его душил смех. Эта здоровая реакция на вероломство Пандоры ненадолго прогнала ощущение, что он дошел до последней черты.

По понедельникам Эди приходила в Балнед помогать Вирджинии по дому, и Вирджиния всегда ей радовалась. Она не любила понедельники: выходные кончились, Эдмунда опять с ней нет, он надел строгий деловой костюм и в восемь утра выехал из дому, чтобы попасть в свой офис в Эдинбурге, пока на улицах и на дорогах не началось столпотворение. Его отъезд оставлял чувство утраты, пустоты, душа ни к чему не лежала, и ей всегда приходилось делать над собой усилие, чтобы вернуться к обычной повседневной жизни и взяться за нудные домашние дела, без которых не обойтись ни одной хозяйке. Но вот хлопала входная дверь, впустив Эди, и в тот же миг жизнь становилась более терпимой. Эди в доме, есть с кем поболтать, посмеяться, она вытрет пыль в библиотеке, пропылесосит полы в холле, на ковре не останется собачьей шерсти. А потом вымоет посуду после завтрака, загрузит в стиральную машину накопившееся за неделю грязное белье. Приятно даже слышать, как она говорит собакам: «Не вертитесь под ногами, я же вам на хвост наступлю».

Сама Вирджиния, как всегда по понедельникам, меняла белье на их с Эдмундом широкой двуспальной кровати. Генри ушел в магазин. Она дала ему пять фунтов, и он отправился в деревню к миссис Ишхак купить оговоренное школой количество шоколадок, пачек печенья и коробок конфет, которое ему позволено привезти в Темплхолл в ящике для сладостей в расчете на весь семестр. Ему еще никогда не давали столько денег на сладости, и новизна ощущения отвлекала его от мыслей о том, что завтра он должен в первый раз в жизни уехать из дома. Ребенку всего восемь лет, а его увозят. Не навсегда, это правда, но Вирджиния знала, что когда он вернется, это будет уже другой Генри, потому что все, что он увидит, узнает и сделает за это время, произойдет в другой жизни, отделенной от ее жизни непроницаемой преградой. Завтра он уедет. Завтра она должна прожить первый день из десяти лет жизни, в которой сын будет оторван от родителей и от родного дома. Начало его взрослой жизни… Он будет взрослеть и отдаляться от нее.