Алексей Колышевский - Секта-2

Настя не спешила обнаруживать себя. Ей захотелось вот так, тайно, со стороны, разглядеть его. Худощавый, но не астеник – ломкий, с впалой грудью и тонкими, как березовые ветви, руками, – а, по всему видать, подвижный, знакомый когда-то со спортом человек. В сказке мальчик Коля выбросил костыли и принялся бегать от девочки Жени, да так быстро, что той никак не удавалось догнать его. Этот «мальчик», пожалуй, тоже умеет бегать быстро. Одежду явно предпочитает свободную, носит ее небрежно и не бережет, судя по беспечности, с которой он уселся на эту скамейку, не блещущую чистотой. Тут Настя вспомнила его рассказ в машине и решила, что после таких воспоминаний думать про состояние одежды – дело мелкое. Этого парня точит изнутри его больная душа. Когда душа болеет, ты готов поделиться своим горестным, тихо грызущим сердце вирусом с первым встречным. Лекарством, пусть и маленьким, как гомеопатический шарик, станут слова сочувствия, а если повезет, то утешения. И больная душа, набравшись сил от каждого, кто выслушал ее, постепенно излечивается – если и не до конца, то хоть способность свободно дышать возвращается к ней.

У него острый профиль, так она подумала, разглядывая Рому и с тайной радостью осознавая, что он не догадывается, не ощущает сейчас ее присутствия. Мечта о сигаретах испарилась, Настя так увлеклась своими наблюдениями, что обо всем позабыла и успокоилась. Да, острый нос и подбородок длинный, заостренный, точно растет из него дурацкая бородка клинышком. Скулы почти незаметны, глаз отсюда не было видно, но Настя вспомнила, что они голубые. Отчего-то ей показалось, что брови у Романа одна выше другой, словно лицо сперва поделили на две половинки, а потом составили, не соблюдая симметрии. Где-то она видела нечто похожее. Нет, не схожего человека, как это частенько бывает, а образ, воплощенный не то в картине, не то в мраморе, но где именно и что же это было за воплощение, кому тот образ мог принадлежать, вспомнить сейчас она не могла.

Волосы у ее мимолетного знакомого были темно-русые и росли как попало, хозяин явно не уделял им должного внимания в последние несколько месяцев, и прическа, если можно было так назвать царящий у него на голове кавардак, отлично контрастировала со сдержанной меланхолией лица. В том, как он смотрел на небо, чувствовалась несомненная одухотворенность, никак не вязавшаяся с его недавними поступками. Настя подумала, что сейчас видит его настоящего, а тот, что был прежде, – это маска для всего мира. Человек, который так умеет смотреть на небо, не может быть плохим, злым… У злых помыслы не витают в облаках, наоборот, они поднимают их с сырой земли и примеряют на себя, словно одежду в магазине, торгующем старьем, – ибо все злодейства в этом мире давно известны и ношены-переношены, а светлые мысли всегда новы и легки, словно наряд голого короля, который не сразу и не всем дано увидеть.

Подойти? Вместо ответа она повернулась и медленно пошла совсем в другую сторону. Кораблик уплывал, и скамейка с сидящим незнакомцем (конечно, он незнакомец, ведь она так мало узнала о нем) оставалась за линией горизонта. Разве мыслимо это – подойти первой? Нет, она иначе воспитана. Да, это несомненно был ее «типаж», Насте из всех мужских эталонов нравился именно такой, но воспитание не снимешь, не повесишь на вешалку – оно «надевается» на всю жизнь и становится чем-то вроде верхнего слоя кожи, и человек одет в него, в эту ткань из предрассудков и предубеждений, в ткань, которая тем не менее многих уберегла от слепого безрассудства, при этом кое-кому позволив выставить себя в самом выгодном и достойном свете. Вот и теперь связь между корабликом и берегом оказалась неутраченной. Роман перестал смотреть вверх оттого, что затекла шея. Он огляделся, с нарастающим восторгом заметил ее, уже вот-вот готовую исчезнуть, хотел было крикнуть, но раздумал, вскочил и, прихрамывая и гримасничая от вновь появившихся иголок в ступне, ринулся вдогонку. И, конечно, он ее догнал. Не бывает по-другому с теми, кто умеет так смотреть в небо.

Боль в ноге быстро прошла, но он долго еще нарочно прихрамывал, чтобы она обратила внимание, сказала что-нибудь. Он полюбил ее манеру говорить, готов был слушать Настин голос и днем и ночью, но выходило пока только днем, и на то, по мнению Насти, были свои причины.

Они встречались уже две недели, и Настя, вдруг обнаружив в себе умение сердцеедки, входящее в набор приемов каждой женщины, решила повременить с самыми откровенными отношениями. Не то чтобы он ей не нравился, об этом и речи быть не могло. Просто, заметив с самого первого момента их знакомства кое-какое сходство, мимолетное копирование Ромой некоторых манер ее первого мужа, Настя решила к этой схожести получше присмотреться, чтобы в случае чего прервать отношения, не дав им зайти слишком далеко, когда пришлось бы, что называется, резать по живому, лишний раз травмируя сердце, которому и так хорошенько досталось. Рома в отличие от первого ее супруга не был таким изворотливым, изощренным лгуном, не присваивал себе статус хирурга, кардиолога и чуть ли не доктора наук. Вполне возможно, он был таким же, как когда-то Герман, и у него тоже имелся красивый павлиний хвост, которым некоторые мужики нагоняют на простодушных дурочек морок и чары. Но хвост недолговечен, он быстро изнашивается и требует время от времени реставрации. Сколько Настя ни приглядывалась, хвоста она так и не увидела, и это, безусловно, шло Роме в «личный зачет». Но была в нем и иная черта: какая-то врожденная истовая тяга к хулиганству и чрезмерная, залихватская откровенность. Насте даже казалось порой, что при других обстоятельствах он совершенно спокойно мог бы стать бандитом и в этой своей ипостаси уйти далеко, достичь неведомых ей высот, сделавшись в конечном итоге этаким авторитетным сукиным сыном, конкретным хозяином жизни, опекающим церковный приход в безвестной деревеньке в надежде, что грехи там списываются сами по себе.

Однажды, когда они сидели в очередном заведении – а это был совсем уж поздний вечер буднего какого-то дня, – Роман, заказав себе сто граммов водки и в качестве закуски употребив бутерброд с красной икрой, сделался сентиментален, его потянуло на воспоминания о том весьма остром пограничном периоде между детством и юностью, что является самой предтечей взросления. Посмеиваясь и поглядывая на половинку бутерброда с ровным надкусанным полумесяцем, он внезапно расхохотался в голос, да так громко, что все немногочисленные посетители разом вздрогнули, а официант – тщедушный малый годов эдак осьмнадцати и весом с шестимесячного добермана-пинчера – уронил поднос, загремевший, словно гонг.