Олег Рой - Капкан супружеской свободы

Догадавшись, что ему стало попросту тесно в рамках, выстроенных чужой творческой фантазией, Алексей сумел пересмотреть свою дальнейшую профессиональную карьеру так же неожиданно и круто, как он поступал с предлагаемыми ему ролями. Он не просто стал известным режиссером, но и создал собственный театр. Театр молодежный, необычный, экспериментальный, набор в который Соколовский проводил чуть ли не с улицы; и в то же время — театр-антипод, театр-вызов, театр-сюрприз. Как ни странно, он был антиподом и всем тем проектам, которые в нынешней России принято называть экспериментальными и молодежными. У него не было ничего общего с нашумевшим в последние годы в столице «Метро»: ни ориентации на жанр популярного мюзикла, ни ставки на технические эффекты, ни броских трюков. Его спектакли, камерные и не слишком дорогие для сценической постановки, быстро сделались мерилом хорошего вкуса, символом нового театрального тона, знаком возврата к вечным человеческим ценностям. Вопрос: «Вы видели новую работу Соколовского?» — сделался таким же естественным в светском столичном обществе, как некогда вопрос о посещениях закрытых просмотров кинофестивалей или престижных выставок в иностранных посольствах. И это несмотря на то обстоятельство, что добираться до его театра приходилось долго и неудобно — на самую окраину Москвы, в старое помещение бывшего клуба, переоборудованного умелыми руками самих актеров…

Соколовский начинал с легких экспромтов, этюдов на выбранную ими свободную тему, и его ребята, оказавшиеся не задавленными массовой поп-культурой, по которой сходят с ума их сверстники, не уставали поражать своего руководителя смелостью, мудростью и тонкостью чувств. Откровенно говоря, Алексей поначалу и сам не ожидал от них такого понимания, такого созвучия собственным мыслям; в раскованности, уверенности и яркости талантов молодых актеров он был уверен заранее, все эти качества диктовались их возрастом, а вот чуткость, терпение, какое-то несвойственное лихой молодости чувство меры и соразмерности, ощущение прекрасного в жизни и на сцене — о, это было потрясающе! И он захлебнулся работой с ними, репетировал до трех, четырех часов ночи, ездил с ними по соседним городам — что было уж вовсе не обязательно для режиссера его уровня и его статуса! — решал их проблемы с регистрацией в столице и принимал близко к сердцу семейные сложности… Словом, он жил своим театром, и театр отплатил ему признанием и любовью.

Мало-помалу случайные люди отсеялись из его труппы. Ушли те, кто прибились к театру из праздного любопытства, из суетного славолюбия, и те, кто не «совпадали» с ним по мироощущению и накалу чувств. Зато пришли выпускники театральных училищ, которые слетались теперь на имя Соколовского, как мотыльки на пламя свечи, не ведая, как просто обжечься рядом с ним и как не прощает он халтуры и непослушания; появились и профессиональные актеры, убедившиеся в его компетентности и таланте; блеснули даже несколько восходящих «звездочек» российского театра. Театр рос и набирал силу, становился похожим на Ноев ковчег, приобретал все большую популярность, но что-то и терял — безвозвратно, нечаянно, непоправимо, как теряются молодость и свежесть. Именно в это время Алексею удалось добиться статуса экспериментального молодежного театра при Министерстве культуры России. Бюджетных денег это принесло немного, зато дало стабильность и уверенность в завтрашнем дне, а также большее доверие спонсоров, которых, кстати, и без того было достаточно благодаря его собственной известности и успехам труппы. Одновременно он создал вторую труппу при театре — более профессиональную и более соответствующую его новым замыслам. Ребята-непрофессионалы, перестав ощущать его внимание и интерес, начали разбредаться кто куда; многих он потерял из виду, со многими сталкивался только случайно, испытывая при этом невольную горечь и чувство неловкости. Кого-то он определил в театральные училища, кого-то сумел пристроить в другие любительские труппы (его собственный театр уже никто не посмел бы назвать любительским!), кому-то не смог помочь ничем и попросту выбросил из головы. Не позволяя себе даже мысленно произнести слово «предательство» по отношению к собственному поступку, иногда он все же ощущал вину перед тем своим, первым театром, первой труппой десятилетней давности — как перед первой любовью, забытой и уже тем самым вроде бы преданной. Но он не давал разгореться этому ощущению. Чувство вины способно было помешать ему идти вперед и добиваться поставленных целей. А цели были серьезные, и сделать Алексей успел немало.

И вот теперь он смотрел на любимых актеров — умелых и талантливых профессионалов — и не мог понять, почему такое раздражение вызывает в нем то, что они делают. «Мои ребята поняли бы меня сейчас», — мелькнуло у него в голове, и он не успел осознать, что только что с легкостью отрекся и от этой труппы, назвав своими тех, кто начинал с ним когда-то, много лет назад, и от кого он с такой же легкостью отказался, когда поменял тех на этих…

— Так, финальную сцену еще раз! Не надо патоки, ее и без того достаточно в тексте. Мимика, интонации, пластика — все должно быть сдержанным. Поехали!

— Алексей Михайлович, четвертый раз повторяем! Глаз уже «замылился», только хуже сделаем…

Иван Зотов, один из лучших актеров труппы с амплуа героя-любовника, редко позволял себе спорить с режиссером, и в его возражениях обычно всегда присутствовало рациональное зерно. Однако сейчас Соколовский раздраженно бросил:

— Что? Бунт на корабле?!

И актерам пришлось подчиниться.

К слову сказать, как раз игра Ивана не вызывала сейчас у Алексея претензий. Все внимание он сосредоточил на действиях героини: были в кошачьей грации актрисы, в воркующих интонациях ее голоса какие-то нюансы, шедшие вразрез с основной трактовкой образа. И, мучительно пытаясь разобраться, что же именно она делает не так, до боли в глазах вглядываясь в рисунок ее движений, он пытался отделаться и от слишком зримых воспоминаний о том, как движется и живет это тело в минуты страсти. Женщина-вамп, которая умела принести ему столько наслаждения своей гибкостью и раскованностью, абсолютной свободой поведения, никак не хотела спрягаться в сознании режиссера с образом лирической героини — тонкой, почти бесплотной, воздушно-прекрасной… И оттого Алексей злился и чувствовал, что сам упускает какие-то возможности решения этой последней, такой важной для всего спектакля в целом, сцены.

— Лида, зайди ко мне в кабинет, — отрывисто произнес он, когда замерли финальные звуки музыкального сопровождения, и грузно поднялся из кресла. Неуклюже пробираясь между рядами зрительного зала — он знал, что в минуты огорчения и растерянности теряет грацию, начинает двигаться принужденно и не слишком красиво, — Алексей поймал на себе несколько косых взглядов, долетевших из группы актеров, стоявших возле сцены, и даже осколки недружелюбной фразы «…разумеется, она… это же Венеция!». «Ну ничего, — подумал он, стиснув зубы и мысленно грозя сам не зная кому, — я вам еще покажу!»