Елена Катасонова - Кому нужна Синяя птица

Как-то вечером они столкнулись нос к носу: он с Таней и Сашка с длинноногой девушкой в короткой юбочке и сумкой через плечо. Девушка чем-то напомнила Юльку, и Павел сразу проникся к ней симпатией.

— Познакомь, сын, — сказал он добродушно, и Саша нехотя кивнул в сторону девушки:

— Знакомьтесь, Света.

Света качнулась вперед, подумала, молча протянула руку. Павел пожал ее тонкие пальцы, усмехнулся: не успеешь оглянуться, как попадешь в дедушки. Девушка его сына… Да и он сам мог бы за ней приударить, здесь, у моря, где все молодеют, покрываются ровным загаром и с удовольствием на целый месяц отбрасывают, забывают однообразные будни. Мог бы, если б не Таня… Да нет, при чем тут Таня? Если б не Юля, вот что!

Павел изумился, сделав это открытие. Ему, оказывается, никто, кроме Юльки, не нужен, ни в какой роли, ни на какой срок. А он-то высмеивал однолюбов… Вот, значит, как это бывает. Просто никто не нужен, потому что все в нем занято Юлькой. И это, оказывается, совсем не смешно, это, оказывается, невыносимо, хотя он вот как-то выносит…

Пары разошлись. Павел с Таней неумолимо приближались к санаторию. Сашки нет, значит, предстоит самое унизительное: близость, вернее, попытка близости. Их было уже три, жалкие потуги, кончавшиеся полным провалом. В первый раз Таня смолчала, закурила и ушла к себе, во второй хмыкнула:

— Болезнь века… Сходил бы к невропатологу, а? Пока мы здесь…

В третий вечер Таня сумела-таки расшевелить Павла. Но боже мой, чего это стоило — и ей, и ему! Лежа потом в постели, глотая стыдные, злые слезы, Павел поклялся себе, что не позволит больше так над собой измываться, не изменит Юльке никогда, ни за что. Он больше не будет играть теми картами, какие упорно сдает ему Татьяна. Делает вид, что не понимает (а может, в самом деле не понимает?), и издевается над ним, принуждает… А Юлька там одна… Он думал о Юле, маялся тоской и желанием и всю ночь видел ее во сне. А утром пришлось ждать, когда уйдут Таня и Сашка, и только тогда встать и идти под душ и стоять под холодной струей, покорно ожидая, когда что-то там внутри отпустит и можно будет жить и ждать дальше. А ведь рядом была жена, женщина, с которой еще недавно было совсем неплохо, и никакая Галя никогда не была помехой их редкой, но отнюдь не неприятной близости.

Павел шел по аллее и упорно молчал, а Таня прохаживалась насчет Сашиной Светы. И как это она все разглядела: и тонны косметики, и миллиметры юбки, и нацелованные губы. Вот эти «губы» и доконали Павла.

— Замолчи! — застонал он, прервав Таню на полуслове. — Да замолчи же! За что ты меня мучишь? Ну что она тебе сделала, эта Света?

Таня знакомо прищурилась.

— Нет, тебе определенно надо к невропатологу. Ты и во сне стонешь, и ешь плохо…

— Отстань от меня! — разъярился Павел. — Тебя это не касается! Я сам знаю, что мне надо!

— Меня все касается, — раздельно, по слогам, негромко произнесла Таня. — И запомни: я лучше знаю, что тебе надо.

Павел рванулся вперед. Ах черт, у нее же ключ от номера! Все всегда у нее, как он раньше не замечал?

— Дай ключ, — сказал он, не глядя на Таню.

— На, — усмехнулась Таня и протянула ключ. — А кефир? Ты разве не пойдешь пить кефир? У тебя же гастрит.

Павел вырвал ключ, почти побежал к себе в номер. Проходя мимо дежурной — она, как всегда, искательно улыбнулась, — замедлил шаг: вечно все на всех глазеют, все все видят, все все знают, черт бы их всех побрал! Он быстро разделся, лег в постель, но тут же встал, натянул брюки и выскочил на балкон, плотно прикрыв за собой балконную дверь. Только бы она не вышла к нему — этого она не выдержит. Он не может слышать ее голос, не может видеть ее, он ее ненавидит! Господи, ужас какой: он ее ненавидит…

Павел курил сигарету за сигаретой, переваривая это открытие. Он слышал, как вернулась жена, как она ходила по комнате, передвигала стулья, пила воду. Потом стало тихо — Таня читала, сквозь шторы пробивался желтоватый свет бра. Потом свет погас. Павел перевел дыхание. Наконец-то! Он отошел от перил, плюхнулся в плетеное кресло и закрыл глаза. Хорошо… И спать с ней больше не надо. Это право он, кажется, получил.

Юлька лежит на его руке и плачет. Теплые слезы капают ему под мышку, там же, под мышкой, шмыгает Юлькин нос — сейчас он, конечно, красный и совсем курносый. Павел осторожно проводит рукой по ее пушистым волосам, тянется за платком. Платок далеко, на стуле, дотянуться почти невозможно, но он ухитряется подцепить платок кончиками пальцев, поднимает Юлькино лицо, прижимает платок к ее носу. Юлька покорно сморкается, вздыхает, смотрит на Павла, потом снова прячется у него под мышкой и затихает. Какой покой… Какая внутри него тишина… Они лежат в его комнате, тети Лизы, как всегда в эти дни, нет дома, лежат и молча чувствуют друг друга. За окном стучит монотонный осенний дождь — капли отскакивают от звонкой водосточной трубы, бьют в стекло, стекают по черному набухшему стволу старой березы.

Дома у него тяжело. И ему тяжело, и Тане. Спят они врозь, теперь уже совсем врозь — Татьяна сама передвинула свою арабскую кровать к противоположной стене, — вечерами хмуро молчат, много, подчеркнуто разделенно работают. Даже общий страх за сына, за его грядущее поступление в вуз не может соединить их. Каждый делает свое: Павел платит всем этим оголтелым репетиторам, Татьяна изо всех сил кормит Сашку и ищет, ищет «нужных людей».

Один уже найден: тот самый деятель, что так истово верует в телепатию, парапсихологию и прочую чертовщину. Он же заодно репетитор. Чему он учит Сашку — неясно, но после каждого занятия светски беседует с Таней, жрет, как удав, изящно орудуя ножом и вилкой, пьет приготовленный по его рецепту кофе и обещает, обещает… За репетиторство этот зануда заломил столько, что Павел поначалу просто опешил. Потом махнул рукой: лишь бы помог, лишь бы устроил…

Ужасно зависеть от этой наглой дряни, ужасно принимать его в своем доме, кормить, поить да еще слушать. Интересно, чувствует ли телепат, как Павел его ненавидит? Если чувствует, вида не подает, не глядя принимает красненькие бумажки (наверняка ведь потом пересчитывает!) и уходит. А они, все трое, молча расходятся по своим комнатам. Таня включает телевизор — вот уже две недели она упорно смотрит какой-то многосерийный бред о дружной до слез коммуналке. Она сидит, уткнувшись взглядом в мерцающий голубой квадрат, на квадрате — вакханалия всеобщей любви и дружбы, — сидит и думает о чем-то тяжелом, и Павел не смеет к ней подойти.

Он старается не видеть ее одиночества, он идет в кабинет и режет и клеит монографию, делает вырезки из газет, добавляет новые, свежие данные. А на душе у него камень, здоровый такой монолит — лежит, и давит, и не дает вздохнуть, — а Сашка шепчется с кем-то по телефону или бренчит на гитаре, и никому ни до кого в этом доме нет дела.