Лина Данэм - Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она «научилась»

Однажды вечером я доконала папу своим поведением, он ушел и три часа гулял по улицам. Пока его не было, я принялась планировать, как мы будем жить без него.

В четвертом классе моей лучшей подругой была учительница Кэти, хорошенькая полная женщина с волосами как желтые ершики для курительных трубок. Ее одежда походила на бабушкины простыни: ветхая, в цветочек, а пуговицы все разные. Кэти сказала, что я могу задавать сколько угодно вопросов: о приливных волнах, о своих носовых пазухах, о ядерной войне. Отвечала она расплывчато и обнадеживающе. Сейчас я понимаю, что ответы объяснялись ее религиозностью, конкретно — подразумевали веру в христианского Бога. Кэти чувствовала, когда я начинала нервничать на уроке, и бросала мне взгляд, говоривший: «Не волнуйся, Лина, сейчас все пройдет».

Кроме Кэти я общалась с Терри Манджано, школьной медсестрой. Терри стриглась под ежика и любила ходить в новогодних свитерах независимо от сезона. К здоровью она относилась по-деловому, и это меня успокаивало. Делилась данными статистики (только у 2 % детей возникает синдром Рейе на фоне лечения аспирином), рассказала, что полиомиелит искоренен. Она серьезно выслушала мою историю о том, что я ехала в метро с краснолицым мальчиком и могла заразиться от него скарлатиной. Порой она разрешала мне полежать в задней комнатке на верхней койке, в темноте и прохладе. Прижавшись щекой к клеенке, я слушала, как она прописывает старшеклассницам пилюли и тесты на беременность. Вдруг мне повезет, и она не отправит меня обратно в класс.

Жизнь никому не дается легко, и наступает момент, когда вам предлагают наведаться к врачу. Я уже привыкла, что мне все время надо к кому-то ходить: к аллергологу, к мануальщику, к репетитору. Я стремилась чувствовать себя лучше, и это помогло мне преодолеть страх перед испытанием, которое вообще-то назначают психам. У моих родителей тоже есть лечащие врачи, а родители мне ближе всех. Папиного врача зовут Рут. Я с ней не встречалась, но однажды попросила папу ее описать. Он сказал, что Рут старше него, но моложе бабушки, и у нее длиннющие седые волосы. Я представила себе ее кабинет: коробка без окон и два стула. Интересно, что Рут думает обо мне. Папа точно что-нибудь обо мне говорил.

— Можно мне тоже к ней ходить? — спросила я.

Папа объяснил, что так не делается: у меня должно быть свое место, где я могу высказывать сокровенные мысли. И вот мы поехали в другую часть города к моему личному врачу. По какой-то причине сложилось так, что на все консультации, связанные с психикой, меня отвозил папа, а физическим здоровьем занималась мама.

Мой первый доктор, бабушкина ровесница, с фиолетовыми волосами и каким-то немецким именем, задала мне ряд легких вопросов, после чего предложила поиграть в игрушки, разбросанные по полу. Я угадала ее намерение получить таким образом побольше разной информации и нарочно постаралась подчеркнуть свое одиночество и склонность к рефлексии. Устроила гражданскую войну между человечками из «Лего» и аварию кабриолета, в котором сидели поддельная Барби и, справа от нее, такой же липовый Кен с дробовиком в руках. Вдосталь понаблюдав за мной, доктор спросила, какие мои три главных желания. Я ответила: одиночество у реки, и сама впечатлилась своей поэтичностью. Этот ответ должен был показать ей, что я не такая, как остальные девятилетки.

— А еще? — спросила она.

— И все.

Под конец я уже чувствовала себя хуже обычного. Ничего, сказал папа, мы будем перебирать врачей, сколько понадобится, пока тебе не станет легче.

И в следующий раз мы пришли к другой женщине, даже старше первой, но звалась она совсем не старушечьим именем Энни. Ее кабинет, он же гостиная, находился на четвертом или пятом этаже. Теперь папа остался со мной и помогал объяснить, что меня беспокоит. Энни слушала внимательно, у нее был чудной звонкий смех, и когда мы с папой вышли на вечернюю Банк-стрит, я заявила, что это и будет мой врач.

Но мы приехали сюда только за направлением, сказал папа. Энни уходит на пенсию.

Третьим кандидатом стала Робин, она практиковала в двух шагах от нас. Мама, почуяв мою тревогу, отвела меня в сторонку и сказала: представь, что ты пришла поиграть; понравится — придешь еще, нет — будем искать дальше. Я кивнула, прекрасно понимая, что обычно смысл игры не в том, чтобы выяснить, псих ты или нет.

На первом же приеме Робин села на пол рядом со мной, поджав ноги, как подружка, которая забежала в гости. С виду — типичная сериальная мать семейства с огромной шапкой кудряшек и в шелковой блузке. Робин спросила, сколько мне лет; в ответ я задала тот же вопрос ей самой — в конце концов, мы же обе сидим на полу. Тридцать четыре, сказала она. Моей маме было тридцать шесть, когда я только родилась. Робин многим отличалась от мамы, начиная с одежды: юбочный костюм, глянцевые колготки, гладкие черные туфли на высоком каблуке. Совсем не похоже на маму, для которой норма — одеться, как в Хэллоуин.

Робин позволила расспрашивать ее обо всем, что мне хотелось знать. У нее две дочери. Она живет в спальном районе. Она еврейка. Ее второе имя Лора, а любимая еда — хлопья. Пожалуй, она способна привести меня в порядок, думала я, уходя домой.

Мизофобия, потом ипохондрия, потом сексуальное беспокойство, потом тоска и боль при переходе в среднюю школу… Постепенно мы разработали условные обозначения для тех вещей, о которых я слишком стеснялась говорить: «мастурбация» — «М», «сексуальность» — «уальность», мои увлечения — «он». Мне не нравился термин «серая зона» (например, «серая зона между страхом и возбуждением»), и Робин придумала «розовую зону». Со временем мы перебрались в кабинет, где Робин принимала взрослых, но по-прежнему садились на пол и часто съедали на двоих коробочку хлопьев или круассан.

Робин научила меня вышивать по канве абстрактные геометрические узоры осенних расцветок. На мой тринадцатый день рождения она закатила мне частную атеистическую бат-мицву — мы праздновали только вдвоем и съели триста граммов прошутто.

Однажды вечером я увидела Робин в метро, и наша радостная, но бестолковая встреча вдохновила меня на стихи, заключавшиеся так: «Но мне не назвать тебя матерью. Никогда ты не будешь мне матерью». Я подарила ей рисунок: большеглазая девочка в духе Маргарет Кин, плачущая фиолетовыми слезами, — и она сказала, что повесит его у себя в ванной рядом с моей же гуашевой ню. Я принесла одноразовый фотоаппарат и запечатлела, как мы по-приятельски общаемся и рисуем.

Наша совместная работа помогала мне, однако даже трех утренних встреч в неделю было недостаточно, чтобы преградить путь пугающим мыслям, страху перед сном и перед жизнью вообще. Пытаясь прогнать непрошеные образы, я нарочно представляла себе, как родители совокупляются в замысловатых позах, составляя наборы по восемь картинок, пока меня не начинало тошнить.