Андрей Шляхов - Байки из роддома

Громко смеяться над своими же бородатыми байками — отличительная черта доктора Сахарова. Смеется он обычно в одиночестве, но зато громко и заразительно.

Сахарову нравится считать себя всесторонне развитой личностью, которая на голову выше всех окружающих. Он играет на гитаре, поет, пишет стихи. Сахаров сведущ в гомеопатии и иглоукалывании. На заре туманной юности он недолго проработал директором одного из многочисленных центров восточной медицины. Владельцу центра хватило двух месяцев для того, чтобы понять свою ошибку и выгнать Сахарова.

Сахаров ушел в блок кардиореанимации шестьдесят пятой больницы, где со второго дежурства начал конфликтовать с другими врачами. Доктор Сахаров очень страдал от того, что его труд не оценивался государством по достоинству, и пытался своими силами всячески компенсировать недостающее. За счет пациентов, разумеется. Реанимация — это не обычное отделение, где люди лежат неделями и с каждым пациентом врач может раз десять встретиться и рассказать, что докторам очень мало платят. В реанимации больной лежит считаные дни, а затем переводится в отделение. В худшем случае — в патологоанатомическое. Очень трудно доказать пациенту, лежащему в реанимации, и его родственникам, что ты — не просто очень хороший, а самый лучший доктор, заслуживающий дополнительной материальной стимуляции. К тому же в отделении от поступления до выписки пациента ведет один врач, а в реанимации врачи ежесуточно сменяются. Дополнительная сложность с точки зрения «ментальной обработки» пациентов.

Но как говорится, умный человек всегда и везде отыщет возможность, а дурак попросту полезет напролом. Сахаров выбрал второй путь. Заступая на дежурство, он начинал громко возмущаться тем лечением, которое проводилось пациентам в предыдущие сутки, и вносил свои изменения, очень важные и нужные. Иначе говоря, давал понять пациентам, что он о них заботится и готов принять благодарность. Разумеется, изменения, вносимые доктором Сахаровым, были не особенно важными. У Ростислава Юрьевича, так звучно звали Сахарова, хватало ума не отменять жизненно важных препаратов и не экспериментировать с их дозировками. Изощрялся он только со второстепенными препаратами.

Многие пациенты ему верили. Сахаров выглядел представительно — лысина, очки, животик, говорил медленно, веско, пересыпая свою речь медицинскими терминами.

Однако на коллег и администрацию весь этот цирк не подействовал. Ростислава Юрьевича несколько раз предупредили о недопустимости подобного поведения, а когда убедились, что предупреждений он не понимает, предложили тихо и мирно убираться на все четыре стороны. По собственному желанию.

Сахаров отказался и продолжал гнуть свою линию. Тогда коллеги при полном одобрении администрации устроили ему парочку неприятностей, на которые главный врач реагировал объявлением строгого выговора с занесением в личное дело. Лишь грядущая угроза позорного увольнения по статье вынудила Сахарова подыскать другую работу. Сменив около десятка мест, Сахаров в итоге осел под крылом у Вознесенского, с которым когда-то вместе учился. Факт совместной учебы с шефом давал Ростиславу Юрьевичу возможность чувствовать себя немного выше остальных врачей отделения анестезиологии и реанимации. Коллеги не возражали — они откровенно потешались над Сахаровым. Без шута в коллективе скучно.

Вот и сейчас Ахметгалиева оторвалась от писанины, украдкой подмигнула Данилову и попросила:

— Славик, почитай нам что-нибудь из своего наследия.

— Почему бы и нет? — надулся Сахаров.

Он вышел из-за стола, подошел к окну, снял колпак, пригладил остатки волос (в юности, по уверениям самого Сахарова, на его голове были «заросли кудрей роскошных») и начал:

При этом он потешно размахивал колпаком, зажатым в правой руке.

Данилов был вынужден закусить губу, чтобы не рассмеяться. Декламации Сахарова он еще не слышал. Ахметгалиева, то ли уже привыкшая, то ли обладавшая большей выдержкой, слушала Сахарова с серьезным, даже, можно сказать, вдумчивым видом.

— Браво! — изобразила восторг Ахметгалиева, негромко аплодируя. — Это же песня, а не стихи!

— Это стихи, Фаина, — скромно поправил ее Сахаров.

Надев колпак, он вернулся на свое место и выжидающе посмотрел на Данилова, явно ожидая похвалы.

— Я одного не понял, — сдерживая улыбку, сказал Данилов. — Если стихотворение про океан, то почему волна морская?

— Занудство несовместимо с творчеством, — обиженно фыркнул Сахаров.

Несколько минут тишина в ординаторской нарушалась лишь стуком пальцев по клавишам и скрипом ручки о бумагу.

— Не так уж и много осталось до Нового года, — вздохнула Ахметгалиева, взглянув в окно, — ненавижу Новый год!

— Почему? — Сам Данилов любил этот праздник больше всех прочих.

— Праздник разочарования. Всякий раз надеешься, что жизнь изменится к лучшему, а вместо этого… Эх, что говорить!

— Сидите? — Вознесенский, вернувшийся с совещания у главного врача, открыл дверь так энергично, что она ударилась о стену. — И ничего не знаете?!

— Куда уж нам, убогим, — отозвалась Ахметгалиева. — Знать положено начальству.

— Новому начальству, — со значением сказал Вознесенский, плюхаясь на диван и закидывая ногу на ногу.

Данилов сразу догадался, о чем идет речь.

— Кто? — спросил он.

— Так неинтересно, — покачал головой Вознесенский. — Давайте делать ставки.

— На что? — Сахаров обожал азартные игры и всевозможные пари.

— На то, кто с понедельника будет у нас главным врачом!

— Что — «хозяйку» уже?.. — ахнула Ахметгалиева.

— Совсем, — кивнул Вознесенский. — В пятницу проводы.

— Ну дела! — Ахметгалиева подняла глаза к потолку, подвигала бровями-ниточками и предположила: — Нижегородова?

— Нет! — улыбнулся Вознесенский. — Не хотите ставок, так хотя бы поугадывайте. Уважьте старика, я так спешил к вам с этой новостью.

— Кто-то пришлый?

— Нет, Славик.

— Сапожков? — снова высказалась Ахметгалиева.

— Нет, а ты, Владимир свет Александрович, чего молчишь?

— Боюсь обломать вам игру, — улыбнулся Данилов, с наслаждением потягиваясь. — Моя железная логика подсказывает мне верный ответ!