Лина Данэм - Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она «научилась»

В следующий раз я приехала в Оберлин глубокой зимой, чтобы произнести речь перед «благородным собранием» в капелле Финни, самой грандиозной и исторически значимой постройке в кампусе. У меня произошел какой-то подсознательный крен в студенческое прошлое, и я забыла положить в сумку колготки и нижнее белье. В результате все выходные мне пришлось разгуливать без трусов, в шерстяной юбке и гольфах. Девушка, которая даже не училась в Оберлине, провела мне экскурсию по школе. Мы зашли в новенькое сверкающее кафе выпить чаю с булочками. Моя провожатая спросила, не желаю ли я осмотреть общежития — нет, я поброжу тут одна и, быть может, всплакну.

Не верится, что я окончила колледж целых шесть лет назад. Народ постарше смеется над моей наивностью: шесть лет, по их мнению, — ничто в масштабах жизни. Но сейчас я еще взрослее, чем в ту зиму, и скоро студенческий период останется так же далеко позади, как летний лагерь.

Я направилась к Бертон-Холлу. В цокольном этаже корпуса мне организовали встречу с журналистами из числа местных студентов. Они расселись передо мной неровным полукругом, и я старалась сидеть нога на ногу, чтобы потом не появился заголовок: «Выпускница блеснула промежностью». Большинство задавало любезные нейтральные вопросы: «Какое, по-вашему, самое красивое место в Оберлине?»; «Если бы вы могли снова пройти один из курсов, что бы вы выбрали?» Кое-кто задавал вопросы порезче, как будто рассчитывая на сенсацию: «Что чувствует человек, став героем бесчисленных историй об избранничестве и угнетении?»

Не зная, как ответить, я обвела взглядом своих слушателей в поисках сочувственного лица и промямлила:

— Бывают люди и похуже меня.

Одна студентка предупредила, что сегодня вечером, по окончании моей лекции, планируется акция протеста, но не смогла толком объяснить, в чем ее суть. Я вспомнила тот случай, когда присоединилась к студенческому бойкоту: в середине занятия по истории мы поднялись и пошли к выходу, и я всю дорогу надеялась, что кто-нибудь скажет мне, куда мы идем и зачем.

Вечером я вышла на сцену капеллы напряженная и неуверенная, как будто мне предстояло что-то доказать, а сил на это не было. Я собрала волосы на затылке и теперь чувствовала, как сырые пряди медленно, но верно сползают на шею. Мой любимый преподаватель задавал мне серьезные вопросы, я отвечала, как могла, вставляя фразы, которые в прошлом срабатывали.

— Я считаю нелишним затронуть некоторые вопросы, породившие полемику вокруг вашего творчества, — сказал он.

— Конечно, затрагивайте!

Мне хотелось, чтобы в моем голосе прозвучала спокойная сила, но получилось скорее визгливо.

— Затрагивайте, и пригласите сюда протестующих, поговорим как взрослые люди, а не оболтусы с плакатами! Выскажем друг другу свои мысли и исчерпаем конфликт! Конец дня, мы все устали как собаки, причем по одной причине, не так ли? Потому, что целый день отсидели в школе.

Преподаватель посмотрел непонимающе, аудитория заерзала от неловкости, замешательства или от того и другого вместе. Мне тотчас же стало ясно, что нет никакой акции протеста, а может, и не было. Если ее и планировали, то передумали. Здесь только я и мои собеседники. Лицом к лицу.

На следующий день в восемь утра я уехала. Руля по заснеженным улицам, я как наяву увидела картины, сохранившиеся в памяти. Вот я бреду в длинном пуховике на занятие: утро вторника, и я опаздываю на двадцать минут. А вот бывший видеомагазин, я выхожу оттуда с полными руками кассет. Вот закусочная, я заказываю сэндвич с яйцом — нет, два сэндвича. Я в спортзале, кручу педали на старом велотренажере начала 80-х и читаю книжку под названием «Сексуальное насилие в Боснии».

Весенней ночью, напившись, я выдергиваю из себя тампон и забрасываю в кусты у этой церкви. У этой стоянки для велосипедов я чувствую, что влюбилась. Уже позднее стою на том же месте и медленно осознаю, что моего велосипеда нет: его украли, пока я спала. Звоню отцу, сидя на ступенях Художественного музея. Вполуха слушаю профессора, она внушает мне, что я должна аккуратнее посещать занятия. А вот мы с художником по декорациям тащим ободранный диванчик в наш экспериментальный театр.

Если бы знать, что мне будет так не хватать этих ощущений! Я бы переживала их совсем по-другому, ценила их простое очарование и прислушивалась к тиканью часов, отмеряющему срок моего опыта. Я бы плюнула на свои обиды и защитную реакцию. Я могла бы получить элементарное представление о европейской истории или экономике. Или, более общо: я могла бы по-настоящему почувствовать, что я здесь была и была открытой, всеми порами впитывала знания. Ведь мне всегда хотелось чувствовать себя студентом, и теперь я смогу повторить это лишь на закате жизни, если пойду в муниципальный колледж учиться делать бумажные книжки или чему-нибудь в том же духе.

У меня всегда был талант распознавать то мгновение, которое потом захочется ностальгически вспоминать. В детстве бывало так: мама возвращается домой после вечеринки — ее волосы холодны от ветра, духи почти выдохлись, помада стерлась — и ласково говорит: «Приве-ет! Ты еще не спишь!» А я думаю, что она очень красивая и что мне хочется запомнить ее такой: она выходит из лифта в ярко-зеленом шерстяном пальто, и ей тридцать девять лет. Другая картина: мне шестнадцать, мы с моим бойфрендом из летнего лагеря лежим ночью на причале и маленькими глотками пьем водку из бутылки. Но вот школа вызывала у меня такое глубинное отторжение и так прочно была связана с деланием себя, что отчасти по этой причине мне до сих пор невыносимо ее видеть.

Я не наслаждалась атмосферой класса. Не писала конспекты разборчивым почерком и не танцевала всю ночь, как Элиза Дулитл. Я думала, что выйду замуж за своего бойфренда, состарюсь и он мне надоест. Что я буду дружить все с теми же людьми и у нас появятся новые общие воспоминания. Ничто из этого не сбылось. Получилось лучше. Но тогда почему мне так грустно?

Девять месяцев я проработала в детском магазине.

Вскоре по окончании колледжа я спонтанно и с треском уволилась из ресторана. Отец вопил:

— Это просто недопустимо! А если бы у тебя были дети?

— Слава богу, не имеется! — вопила я в ответ.

Я поселилась в чуланчике в задней части родительской квартиры. Они обставили его специально для меня, полагая, что после выпуска я стану жить отдельно, как нормально развивающаяся личность. В комнатке не было окон, и чтобы туда проник день, я приоткрывала дверь в просторную и светлую комнату сестры.