Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

— Ты иди, Курт, — сказал его напарник. — Я сам разберусь. — Он возложил руку Беньямину на плечо. — Садись, юный друг. Налей себе. Как тебя звать? Меня Вильгельмом.

Руки у Вильгельма были чистые, ухоженные, и Беньямин стыдливо спрятал свои под стол. Он осознал, что не продумал тут все хорошенько; с другой стороны, почти полная честность, надо полагать, есть лучшая стратегия, и обратился к Вильгельму с простым вопросом про клуб.

— Об этом месте столько слухов ходит. — Вполне правда. — Я так и не понял, что по-настоящему, а что кабацкий треп. — Он понизил голос: — Верно, что тут продают иностранных девушек с аукциона? И что кровати тут на десятерых в ширину?

Вильгельм улыбнулся.

— Не слушал бы ты подобную болтовню, мой юный друг.

— А оргии по семь дней да семь ночей? — хрипло спросил Беньямин. — Правда?

— Это очень закрытый клуб, — ответил Вильгельм, потянув себя за левое ухо. — Тут не место середняку, который следует скучным правилам и ограничениям, спущенным сверху. Членство предлагают здесь только господам высшего класса.

— Богатым, в смысле?

— И этим тоже, — согласился Вильгельм. Он собрал игральные карты, перетасовав колоду, прежде чем положить ее в коробку. Беньямин приметил верхнюю карту, и холодок пробежал у него по спине. Гудрун частенько развлекалась гаданием на картах — за кухонным столом, после ужина. Гадала она обычно людям, которых встречала только в газетных заголовках, когда клеила вырезки к себе в альбом: Луиджи Лукени, Марку Твену, Яну Щепанику[136] (сумасшедшему польскому изобретателю так называемого Fernseher[137]), а недавно взялась еще и за Карла Шлехтера и Филиппа Мейтнера[138], пытаясь предсказать исход их столь пылко ожидаемого шахматного турнира. На ее суровые прорицания Беньямин обращал мало внимания, но запомнил, что туз пик — карта, указывающая на несчастье, иногда связанное со смертью или, чаще, с трудной кончиной. — Тут интересно работать, — добавил Вильгельм, наблюдая за лицом Беньямина. — Не соскучишься.

— Там, где я сейчас тружусь, одна старуха жить мне не дает. Сами знаете, какие они бывают — лезут постоянно. «Подай то». «Принеси это». «Живее». «Пошевеливайся». Уж и не знаю, сколько еще выдержу. — Беньямин глубоко вздохнул. — В общем, я бы лучше с людьми был, которые меня понимают.

Вильгельм откинулся на стуле и вытянул еще одну сигарету.

— Беньямин, — сказал он с торжествующим видом, — кончай кругами ходить. Я знаю, что именно тебе надо.

Беньямин сглотнул. Горло сжалось, но он выдавил растерянную улыбку.

— Правда?

— Ну, во всяком случае, кое-что. — Вильгельм рассмеялся. — Ты тут работу хочешь. Верно?

— Я подумал, что вам, может, садовник не помешает. — Кивнул на неприбранный сад.

— Двор лучше не трогать. Копать ямы в ровной земле — слишком оно заметно. Да и пустое это, тратить тебя на такую работу.

— У меня не слишком много опыта в других…

Вильгельм отмахнулся.

— Время от времени мы нанимаем смотрителей. Сейчас свободных мест нет, но это я могу устроить. — Он глянул на Беньямина испытующе. — Да, я мог бы тут очень даже подсобить.

Беньямин встретился с ним взглядом.

— Буду благодарен. — Он помялся. — Если б я тут работал, чем мне полагалось бы заниматься?

— Ой, да работа не бей лежачего. Aufseher[139] за порядком следит — и вся недолга… приглядывает, чтоб неприятностей каких не случилось, пресекает их в зародыше. У нас тут живет пара сотен… — тут он опять глянул на Беньямина, — одалисок. А они созданья не всегда мирные.

— Одалиски?

— Самки. — Вильгельм ухмыльнулся. — Нам так велено их называть. Есть и куда менее уважительные именования.

— Штука в том, мой юный друг, что у всех животных есть некие общие свойства. Посади слишком много крыс в один ящик — и либо передерутся, либо попытаются улизнуть. А мы следим за тем, чтобы все шло гладко.

— А они, бывает, сбегают?

— Иногда. — Взгляд Вильгельма сместился на сад. — Но недалеко. — Он помолчал недолго, а затем опять тронул Беньямина за плечо. — Нас скоро станет на одного меньше, и мне кажется, Беньямин, ты очень подойдешь. Если хочешь, я тебя порекомендую…

— Конечно!

— Да ты горяч. — Вильгельм хохотнул и взъерошил Беньямину волосы. — Мне пора. До вечера еще много чего нужно успеть сделать, но я потолкую с… — Он забрал бокалы и направился к той же двери, что и Курт. — Завтра приходи. Может, у меня будут для тебя хорошие новости.

Чувствуя спиной взгляд Вильгельма, Беньямин со всей посильной отвагой направился к улице. К счастью, блондина, угрожавшего ему ранее, нигде не было видно; и все же Беньямин ускорил шаг, желая смешаться с толпой в людном центре города, и пошел помедленнее, лишь добравшись до Шток-им-Айзен-плац — площади древнего лошадиного торжища. Он устроился у «Железного ствола» — перевести дух и послушать, что вещает какая-то горожанка, одетая, очевидно, в свои Sonntagskleider, лучшие воскресные одежды: она показывала своим уныло обряженным сельским родственникам, сколько гвоздей вбито в дерево за четыре столетия, из-за чего этот ствол и стал знаменитым «посохом в железе». Дерево стерег сам Дьявол, убеждала она их, понизив голос. Беньямин скрыл улыбку: женщины косо оглядывали фасад дворца Экитабль, словно ожидая, что из тени американских орлов вдруг выскочит сам Князь тьмы.

Женщины отбыли наконец к Штефансплац и святой сени собора, Беньямин тоже двинулся из ниши, в которой помещалось дерево, но остановился в глубокой задумчивости перед бронзовым барельефом с легендой, запечатленной на двери здания. Кто-то ему божился, что у одного кузнеца на барельефе шесть пальцев — тонкий намек на ловкость рук у тех, кто состоял в гильдии. Такого он не обнаружил и почти уверился, что это все выдумки, но все равно всмотрелся в фигуры еще пристальнее — а сам размышлял о визите в «Телему». Допустим, он молодец, ему удалось наладить связь с кем-то внутри клуба, его даже соблазняли обещанием места… и все же не чувствовал он, что чего-то добился. От мысли о возвращении в это место темных подводных течений и тайн ему делалось неуютно, хоть и придется — ради Лили. Вспоминая милое лицо, склоненное над розой, Беньямин затосковал по Лили и направился к дому. Однако грядущий допрос у доктора — в его-то скверном настроении — сбавил ему прыть, и Беньямин пошел не домой, а к Штефансплац, срезая вдоль линии зданий, отделявших ее от Шток-им-Айзен-плац, и потому добрался туда за несколько минут до того, как там же оказались та горожанка и ее простодушная свита. Не обращая внимания на их подозрительные взгляды, он остановился у уличной жаровни — купить первые в этом году Maronen, каштаны, пухлые и сладкие, только что из лесов на юге. Что-то в помощнике хозяина жаровни — щуплый и недокормленный, он яростно дул на сиявшие угли — расшевелило Беньямину память. А мгновенье спустя всплыл образ босоногого протеже Хуго Бессера — на корточках у очага в Kneipe, грызет объедки. Беньямин кивнул себе: он собирался туда вернуться. У Хуго столько связей, он-то наверняка уже что-то узнал про Лили. Жонглируя последним горячим каштаном, Беньямин ободрал с него шкурку и закинул в рот, после чего пересек Штефансплац и направился к Леопольдштадту.

Когда он подходил к Донауканалу, двое рыбачивших мужчин коротко глянули на него и нахмурились, будто его шаги могли распугать им ужин. Их тревоги оказались напрасны: обе лески почти сразу же задергались, и Беньямин со своей удобной наблюдательной точки на мосту увидел, что рыбакам перепало по славному карпу. Он постоял недолго, глядя, как позднее солнце озаряет южную башню собора; с заходом солнце осветит и дверь Великана с западной стороны, где, по заверениям Гудрун, во времена оны висели великанские кости. Беньямин подумал о Курте и содрогнулся. С виду добродушный, этот малый своими кулачищами мог бы размазать его, как любой человек — муху. Под ребрами у него затянулся узел страха. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, поглядел в зимне-серые глубины воды, а потом вскинул взгляд на Innere Stadt[140]. Сейчас здесь все было безмятежно: никакого тумана, небо все еще ярко, воздух чист и прохладен; ветер утих, и теперь даже и намека на ветерок не ерошило ряд нагих деревьев, вычерченных по фону стен внутреннего города. Отчего же такое неотвязное скверное предчувствие? Он нахмурился, недоверчиво потер глаза: обширная черная туча набухла над собором, закружилась, вздымаясь и опадая, и, стремительно разрастаясь, понеслась к мосту. Грозовые ведьмы? Демон? Вероятно, он уснул и захвачен Alptraurn[141]. Беньямин ущипнул себя, охнув от острой боли. Нет, не кошмар. И вот туча оказалась прямо над ним, и он рассмеялся в голос: демон его оказался всего лишь стаей перелетных скворцов — быть может, тех же, каких он приметил, разговаривая с Лили у конюшни. Все еще улыбаясь своему недомыслию, Беньямин отвернулся от Штефансдома. Бросив быстрый взгляд на медленно вращавшееся «Большое колесо», он еще раз глубоко вдохнул, а затем нырнул в зловонное подбрюшье Mazzesinsel[142].