Тони Магуайр - Только не говори маме. История одного предательства

Разумеется, меня быстро обнаружили. Ночная медсестра решила, что я впала в депрессию от долгой разлуки с домом. Она стала заверять меня в том, что ждать осталось недолго. Потом уложила меня в постель и сидела рядом, пока я не провалилась в сон. На следующее утро из моей ночной сорочки вытащили шнурок.

В тот день пришли оба родителя. Мама взяла мою руку, а отец стоял сложив руки на груди.

— Антуанетта, — сказала она, — я уверена, что вчера ночью произошло недоразумение. Сегодня мне звонила смотрительница. Надеюсь, ты больше не будешь меня так волновать.

Я увидела ее радостную улыбку и поняла, что инцидент надежно спрятан в ящик с маркировкой: «Не подлежит обсуждению». Игра в счастливую семью продолжалась, и мама оставалась ее ключевым персонажем.

— Мы с папой поговорили, — продолжила она, подключив и его к своей улыбке, — и подумали, что тебе, конечно, нужен отдых после такого долгого лечения. Поэтому мы решили отправить тебя к тете Кэтрин. — С тетей Кэтрин я была едва знакома, но мне она нравилась. — Несколько недель в деревне пойдут тебе на пользу. Мы больше не будем говорить об этом глупом инциденте, дорогая, и, конечно, ничего не расскажем тете Кэтрин. Не стоит ее волновать, не так ли?

Я смотрела на маму, но чувствовала на себе пристальный взгляд отца. Чтобы порадовать маму, я ответила:

— Спасибо, это было бы здорово.

Словно исполнив тяжкую миссию, родители расслабились и, когда звонок возвестил об окончании приема посетителей, ушли, расцеловав меня на прощание. Я вытерла подбородок, где остался след от отцовского поцелуя, потом взяла книгу и погрузилась в чтение.

Мама сдержала свое обещание, и инцидент со шнурком от ночной сорочки больше никогда не вспоминали. У моей матери было своеобразное отношение к проблемам: «Если мы не говорим об этом, значит, этого и не было». И ее логика, как будто была заразной, передалась всему больничному персоналу.

После этого отец навестил меня без матери только один раз.

— Помни, Антуанетта, что я тебе говорил. Никому нельзя рассказывать о наших семейных делах, поняла?

— Да, папа, — ответила я, пытаясь ускользнуть под одеяло, лишь бы спрятаться от его сурового взгляда: в его глубинах я видела зарождающуюся ярость, которая грозила выплеснуться, стоило мне когда-либо ослушаться его.

Каждый день я ждала, что придет мама, и раз за разом меня ждало разочарование. Когда она наконец пришла, то долго извинялась. Ее оправдания сыпались на меня, и я, желая верить ей, кивала головой в подходящие моменты. Работа, объясняла мать, совершенно вымотала ее. Так долго приходится добираться на автобусе, продолжала она. Еще мама говорила, что тетя Кэтрин с нетерпением ждет меня к себе. Семья у нее обеспеченная, поэтому ей не нужно работать. Мама сожалела, что не может себе позволить сидеть со мной, но не сомневалась в том, что я все прекрасно понимаю. И тоже должна с нетерпением ждать визита к тете.

А у меня, одиннадцатилетней, было только одно желание: вернуться домой к своей маме, — но желание доставить ей удовольствие снова оказалось сильнее.

— Я очень рада, что смогу поехать к тете Кэтрин, — ответила я и была вознаграждена счастливой улыбкой и двумя поцелуями в обе щеки.

Последние дни в госпитале слились в один: я читала, играла с другими детьми, ждала, когда мне скажут, что завтра выписка. Наконец этот день настал.

В то утро я встала рано, оделась, сложила в свой чемоданчик одежду и книги, которые накопила за три месяца пребывания в больнице. Закончив сборы, я села на кровать и стала терпеливо ждать маму.

Сначала поездом, а потом на автобусе мы с мамой добрались до Кентского побережья, где в большом, беспорядочно спланированном доме жила тетя Кэтрин. Мне выделили милую комнату с обоями в цветочек, которые сочетались с таким же цветастым покрывалом на белой кровати. Как мне сказали, когда-то это была спальня дочери тети Кэтрин, но теперь, когда Хейзел стала старше, ее переселили в комнату побольше.

Тетя Кэтрин не находилась с нами в кровном родстве — она была лучшей подругой моей матери. В пятидесятые годы добавлять титулы «тетя» или «дядя» к именам взрослых считалось обычным для всех, кто был моложе двадцати одного года. Тетя Кэтрин была миловидной женщиной с волосами до плеч, покрашенными в модный по тем временам мышино-коричневый цвет, выдавая тем самым свою принадлежность к поколению, которое не слишком зависело от искусства парикмахеров. Шлейф ее духов, в которых смешивались легкие цветочные ароматы и вкусный запах выпечки, надолго оставался в комнате после ее ухода. У нее, в отличие от моей матери, ногти были коротко подстрижены и накрашены самым бледным розовым лаком, а ноги обуты в сандалии на плоской подошве. Высокие каблуки, как я заметила, она надевала только в особых случаях, например в те дни, когда выводила меня в чайные, напоминавшие мне раннее детство.

Наш первый совместный выход был в большой универмаг, где она предложила мне выбрать ткань:

— Ты заметно подросла в госпитале, Антуанетта, и так похудела, что твоя одежда тебе уже не годится. — Таким образом она тактично отвергла мой стиль «секонд-хенд», который так любила мама и так ненавидела я. — Давай вместе выберем что-нибудь симпатичное.

Взяв меня за руку, она прошла в лифт, где лифтер, ветеран войны, гордо носящий униформу служителя универмага, с пришпиленным к груди рукавом отсутствующей руки, сидел на стуле и объявлял ассортимент товаров каждого этажа, пока мы не добрались до галантереи. Это была послевоенная Англия, и автоматика еще не вытеснила службу лифтеров.

Пройдя через зал, где торговали пуговицами, шерстью и разнообразными вязальными принадлежностями, мы подошли к секции тканей. Моему восхищенному взору предстала материя всех цветов радуги; такого многоцветья я никогда раньше не видела. Первыми мое внимание привлекли нежный серебристый шелк и шифон, расшитый бисером. Мне захотелось броситься к витрине и рассмотреть все образцы, но тетя Кэтрин мягко взяла меня за руку и направилась к секции более подходящего нам хлопка.

— Посмотри, — воскликнула она, показывая на рулон ткани в нежно-розовую и белую полоску, — тебе это наверняка подойдет. — Прежде чем я успела ответить, она показала на другой отрез, на этот раз бледно-голубой ткани. — Или тебе больше нравится это?

Я молча кивнула головой, боясь разрушить очарование момента. От волнения у меня перехватило дыхание и язык стал деревянным.

— Ну, тогда возьмем оба, — радостно воскликнула она. — А теперь нам нужно подобрать что-нибудь для выходного платья.