Ирина Муравьева - День ангела

Вермонт, наше время

Седая, со скромным курчавым пучком на затылке, Ангелина, мать сладостно спящей Надежды и бабушка деток: Настены, Андрея и Карла – взяла с собою по грибы старинную свою приятельницу, жену знаменитого искусствоведа Пастернака – не того, однако, всем известного Пастернака и даже не родственника его, а просто однофамильца, с которым случилась смешная история. На вопрос посмотревшего кинофильм «Доктор Живаго» вермонтского жителя, на что была потрачена Нобелевская премия за известный роман, искусствовед не сразу нашел в себе силы сообщить неискушенному человеку, что тот заблуждается, и Нобелевская премия была дана не ему (а могла бы!), но вовсе другому совсем Пастернаку. И хотя нынешний Пастернак, Кирилл Адольфович, прекрасно помнил и готов был поклясться, что никогда не получал престижной Нобелевской премии и вряд ли мог претендовать на нее, занимаясь исключительно узором решеток в Нескучном саду и другими незначительными архитектурными достижениями, – несмотря на это, вопрос наивного вермонтского поселянина долгое время поддерживал в искусствоведе легкое хмельное головокружение. Впрочем, было чем заняться даже и без ненужной Нобелевской премии. Отдавая всего себя разгадке решеток в Нескучном саду, искусствовед сумел прекрасно вырастить и воспитать дочь Анюту, теперь уже взрослую худощавую женщину, похожую в профиль на автопортрет художника Дюрера, а также обеспечить семейное счастье жены своей Марты, которая, в свою очередь, открыла для них в общей жизни такое, что будет похлеще любых даже премий. Открыла она не писателя просто, но воплощение самого духа искусства внутри одного человека, носящего имя Саша Соколов. Много-много светлых и радостных вечеров провела семья искусствоведа Кирилла Адольфовича, склонившись над книгами Саши. Для изучения гения не пожалели ни собственного времени, ни детства Анюты, которая была лично и даже безжалостно бита отцом (приложена крепко затылком ко шкафу!), когда заметили, что легкомысленная девочка не с должным вниманием слушает волшебные куски из романа «Палисандрия».

Давно защитившая докторскую степень, уже разведенная дочка Анюта, забывши нелегкое детство, проводила лето в Вермонте, радуясь обществу матери и отца своего, искусствоведа Кирилла Адольфовича, который стал тише, скромнее и мягче среди этих мирных лесов и лужаек. Матери ее Марте хотелось при этом пристроить Анюту, и она зорко высматривала, кто именно приезжает в гостеприимную школу, где часто устраивались то конференции, то фольклорные фестивали, то спектакли. Любящее сердце ее встрепенулось при виде немолодого, но очень привлекательной наружности, сдержанного и хорошо воспитанного Дмитрия Ушакова, про которого нетерпеливая Ангелина успела настрекотать ей с три короба.

Сейчас две седые подруги, почти не сомкнувшие глаз этой ночью, шли рядом по кроткой зеленой тропинке и, переминая оборки своих длинных и просторных сарафанов, обсуждали Ушакова.

– Во-первых, умен, – горячо, как про родного, говорила Ангелина. – Умен. Образован, окончил Сорбонну. К тому же: семья. Ну, тут ясно. Семья – просто белая гвардия! Ведь он не военный, а выправка, плечи! Моя-то дуреха – и та задрожала! – Ангелина раздраженно покраснела, но вид нежнейших розовых облаков над головой успокоил ее. – Короче: давай-ка пристраивать Анну.

– Но как? – брызгая слюной, быстро заговорила Марта. – Нет, ты хоть послушай! Она же меня – ну, ни в грош! Все: «Папочка, папа! Мы с папой решили, мы с папой хотели!» А я что? Молчу, утираюсь. Я вот говорю ей: «Анюта, ты косу решила отрезать. Ведь жалко! Ведь с этой косой ты – как «Вешние воды»! Там, помнишь, была эта… как ее… Марья? Ну, ладно, неважно! Короче: твой имидж! Ведь ты из России! Загадка! С косою! А срежешь – и что? Кем ты будешь? Ответь мне!»

– И что? – невнимательно спросила Ангелина. – Послушалась разве?

Марта тяжело вздохнула и нагнулась, чтобы сорвать недозрелую твердую землянику, случайно выросшую на обочине, но тут у обеих подруг округлились глаза: небольшая спортивная машина остановилась у самой развилки. Из машины вышла очень даже знакомая им женщина в короткой белой кофточке, наброшенной на легкое платье, со своими распущенными, словно бы нарочно неприбранными волосами, а за ней, щеголяя так приглянувшейся подругам военной выправкой, милый, немолодой и только что получивший наследство, вылез Дмитрий Ушаков. Часы на запястье Ангелины показывали шесть по вермонтскому времени, и чей-то проспавший рассвет удивленный петух вдруг заголосил с такой вдохновенной пронзительной громкостью, как будто желая всему, что есть в мире, явить свою преданность и дисциплину. Парочка тоже заметила подруг, но не сделала и малейшей попытки укрыться ни в сумрак лесов, ни хотя бы в машину. Давно вызывавшая раздражение у Марты и у Ангелины женщина в белой кофточке прислонилась спиной к стеклу и что-то начала говорить понуро застывшему перед ней Ушакову. Она говорила и при этом слегка поглаживала его по плечу, а он, обратив свой взгляд в розовые облака, печально молчал, и видно было, что разговор их идет не о Владимире Сорокине, а вовсе о чем-то другом, невеселом.

Стройные и кудрявые, несмотря на преклонные лета свои, застывшие средь васильков Ангелина и Марта не сводили с них глаз, и, словно в насмешку над их любопытством, Лиза положила руки на статные плечи Дмитрия Ушакова и крепко поцеловала его. После чего он сел обратно в машину и уехал, а она, стащивши с себя свою белую кофту, прошла, волоча белизну по росе, – задумчиво, тихо, не глядя на Марту, жену Пастернака, и даже на друга ее Ангелину.

Париж, 1958 г.

Вчера встречали Настю. Я ее сначала не узнала. Смотрю: идет женщина – очень смуглая, даже немного желтая, очень худая, в клетчатом костюме, в очках. Увидела нас и приостановилась. Георгий говорит:

– Настя!

Она всплеснула руками и бежит к нам. А я стою и не понимаю: где Настя? Кто – Настя? Опомнилась только тогда, когда она повисла у меня на шее. Узнала ее по этой манере. Она и в детстве так делала: подбежит и повиснет молча. Не целует, а сжимает, просто душит. Да, Настя. Говорю ей:

– Вот что значит жить в Китае! Сама стала как китайка. Ты зачем такая желтая?

– Какая я желтая? Что ты говоришь?

Стоим обнявшись. Чувствую, как начинаю вспоминать: ее волосы, ее запах. А мальчика моего нет. Боже мой, ведь Ты мог отнять у меня сестру, а отнял сына. На все Твоя воля.

Георгий пошел за такси.

– Что ты, – говорю, – на меня так смотришь? Не узнаешь?

– Лиза, да ты же седая!

Я вдруг стала плакать.

– Седая? Да, Настя, седая! А как же ты думала?