Живое свидетельство - Ислер Алан

Она подошла ко мне, когда я опять стоял у портрета Полли Копс. Он меня завораживал — не только потому, что это была великолепная работа Энтуисла — искусный мазок, игра цвета, ощущение ускользающего мига, остановленного навеки, да и красота самой модели, но больше всего поражала психологическая острота: взгляд Полли был холоден, в нем читалось полное безразличие человека, осознающего свое превосходство.

— Она была очень красива, правда ведь, сэр?

— Да. Вы ее знали?

— Увы, нет. Я пришла сюда работать после ее смерти. Мистер Копс был просто раздавлен, у него была тяжелая депрессия, он сидел на успокоительных, к нему постоянно ходил врач — помогал справиться с горем. Но всяко ему нужен был кто-то вести этот громадный дом. Тогда-то я и понадобилась. Я здесь оказалась благодаря Джейку Копсу, сыну мистера Стэна Копса. Он помогал моему покойному мужу, тот подал иск против города — против Нью-Йорка. Как вы понимаете, это ни к чему не привело. Так всегда бывает. Но платить адвокату нужно было только в случае успеха дела, так что нам это не стоило ни гроша. Мой дорогой супруг и миссис Полли умерли примерно в одно время. Молодой Джейк решил, что может одним, так сказать, махом оказать услугу и своему дяде, и мне, и вот я тут.

— А, понимаю, все понимаю.

— Вы уж извините, но вряд ли вы все понимаете. Мистер Джером Копс мой работодатель, а не хозяин, и он, храни его Господь, прекрасно это понимает. Но сейчас здесь присутствуют и те, кто — имен не называю — этого не понимает.

Тогда-то она мне и рассказала, что предпочитает, чтобы ее называли миссис X., а не миссис Хрошовски.

— Не то чтобы мне не нравится фамилия по мужу. С чего бы она мне не нравилась, пусть и трудно выговаривать. Но для говорящих по-английски она трудновата, что да, то да. Сам-то он, дорогой мой, хотел ее сменить на Харрис, но ждал, пока отец умрет, да тут не повезло — отец умер через девять дней после сына. Я теперь уже привыкла к миссис X., мне так удобно.

Мы постояли рядом, молча глядя на портрет, а потом она передала послание Стэна.

— Хорошо, я встречусь с ним в восемь, во всяком случае, постараюсь, если кто-нибудь разбудит меня в семь.

— Я за этим лично прослежу, сэр. А что до сегодняшнего ужина, — она взглянула на часы, висевшие у нее на груди, — вам хорошо бы подскочить в столовую ровно через двенадцать минут.

Миссис X. мне нравилась не только потому, что на нее сыпались злобные нападки брата ее работодателя. А еще и потому, что она считала, или льстила мне, делая вид, что считает, будто я в моем возрасте в состоянии хоть куда-нибудь «подскочить». А уж ее заключительные слова покорили меня окончательно.

— Я прослежу, чтобы вам в комнату поставили бутылку «Макточиса» и немного льда: вдруг вы захотите пропустить, как у нас говорят, стаканчик на ночь.

Мы — Саския, Джером Копс и я — сидели у одного конца огромного обеденного стола. Стэн, похоже, витал в столовой — как дух Парнелла [97] в рассказе Джойса «В день плюща», не называемый, но присутствующий, хорошо хоть, не пугал нас. В отсутствии Стэна Джером был остроумным собеседником, равно как и Саския. Видно было, что они отлично ладят друг с другом, и я даже почувствовал себя лишним. Они обменивались короткими, понятными им одним фразами, но из вежливости пытались включить в разговор и меня. И все же Стэн время от времени обозначал свое присутствие. Джером и Саския согласились, что Сирил Энтуисл «заставил Стэна попотеть». Энтуисл вроде бы давал своему биографу все, что тому могло понадобиться: документы, фотографии, интервью, аудио- и видеозаписи, дневники, списки имен, людей, которые знали его много лет, моделей, агентов, друзей и так далее. Но бедняга Стэн должен был все проверять и перепроверять, а порой и третий раз проверять практически все, казалось бы, очевидные факты. Энтуисл словно бы нарочно старался скрыть правду. Стэн был опытным биографом. Никогда прежде ему не приходилось сомневаться в большинстве источников. Энтуисл играл в какую-то игру, вопрос только — в какую.

Но большую часть времени мы беседовали о том, о чем обычно беседуют за ужином — о театре, о том, что бесстыдно предлагают музеи, о слабой постановке Il Trovatore [98] в «Метрополитене», о новых мощных переводах «Илиады», о плохих и хороших ресторанах, короче, это была обычная болтовня привилегированных городских жителей, временно оказавшихся в коннектикутской глуши. Все было и знакомо, и удобно.

После ужина мы не торопясь попивали кофе и бренди, Джером курил контрабандную гаванскую сигару, Саския несколько раз к ней тоже приложилась. Разговор едва тянулся. Джером вдруг всхрапнул, и все мы против своей воли встрепенулись. Засим, как говорил автор знаменитых дневников, в постель [99].

Моя комната была напротив спальни Джерома. Комната Стэна и Саскии располагалась в конце коридора. Мы распрощались в холле. Около двух часов ночи по велению мочевого пузыря я отправился в уборную. К себе в комнату я возвращался полусонный, но как раз в тот момент, когда дверь к Джерому тихонько закрылась. И на меня пахнуло духами. И только когда я снова улегся, надеясь, что сон тотчас вернется, я понял, что это были за духи. «Френзи»! Я чуть было не заплакал.

Ровно в восемь часов я постучал в дверь кабинета. Директор был в игривом настроении, на мой вкус — чересчур игривом для столь раннего часа. Впрочем, меня вызвали не для наказания розгами, а тем более палкой. Мне, как и обещали, предлагали «по-дружески попить кофе», восхитительный аромат которого встретил меня у порога, попрощаться наедине, словно, хоть я и доставил много хлопот во время учебного года, директор получил от моего отца солидный чек для Фонда часовни Беды Достопочтенного, и меня отпускали на каникулы, простив все мои грехи. Стэн сидел не за огромным столом, а в гигантском кожаном кресле — в нем он выглядел игрушечным пупсом. Он указал мне на такое же кресло, стоявшее напротив. Между нами был низенький стол с серебряным подносом, на котором стояли серебряный кофейник и серебряные же сахарница с молочником, а рядом с подносом изящные чашки и блюдца, тарелки, ложки, ножи, льняные салфетки и блюдо с миниатюрными булочками. Миссис X. расстаралась на славу.

— Робин, позволь мне прежде всего принести свои извинения. Нет-нет, молчи! — Он вскинул руки, предупреждая возражение, хотя я и не думал возражать. — Я не должен был тебя втягивать в эту дискуссию. — Снова взмах руками. — Могу лишь надеяться, что ты примешь во внимание посттравматический синдром и причудливые реакции на лекарства. — Мне быть за мамочку? — Он опять демонстрировал свое умение пользоваться идиомами — однако разливающего чай англичане называют не мамочкой, а матерью. С идиотской улыбкой он трясущейся рукой занес кофейник над моей чашкой.

— Пожалуйста, — ответил я: кофе мне хотелось, а признаний — нет.

Он, хоть и не без труда, налил кофе, даже ничего не расплескав.

— Ты можешь меня простить?

Я взмахом руки обозначил il n’y a pas de quoi [100].

— Дорогой мой, тебе действительно досталось. Извиняться ни к чему. — Я отпил кофе. Он был великолепен. — Знаешь, что бы ты о нем ни думал, но Майрон искренне за тебя переживал. — Уж пропадать — так пропадать. — Как и твои коллеги. Никто не знал, где тебя искать.

— Папарацци, — сказал он. — Я сейчас в разряде «горячих новостей». Как только любопытство уляжется, я выйду на связь. Если хочешь, можешь так Майрону и передать. Но должен тебе сказать, что старая королева ждет не дождется моей смерти. Я не шучу. Он наверняка жалеет, что я выжил. — Эти слова он сопроводил ставшей для него привычной кислой улыбкой. — А я здесь, Робин, все равно здесь. — И он вскинул кулак вверх.