Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

— Я полагаю, — заметила я, — что, раз король так уверен в гибели вашего мужа, он его и искать не станет.

Леди Кэтрин на секунду замерла — она прекрасно поняла, что я хотела этим сказать, — потом посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— Ваша милость, король захватил нашего сына. Я не могу уехать без моего мальчика. А муж мой никогда нас не покинет. Я понимаю: для него это прекрасная возможность бежать и спастись, но я даже спрашивать его об этом не стану. Я и так знаю: без нас он никуда не уедет. Его пришлось бы тащить силком и в беспамятстве, чтобы заставить с нами расстаться.

— Но, возможно, сам Господь посылает ему такую возможность, — возразила я. — Пожар, сумятица, уверенность короля в том, что он погиб…

Она остановила меня взглядом.

— Он любит своего сына, он любит меня, он честен и благороден… как и подобает настоящему принцу. И потом, он наконец вернулся домой и ни за что не станет снова спасаться бегством.

Я ласково коснулась ее руки и посоветовала:

— В таком случае пусть он лучше поскорей объявится и придумает какое-то объяснение своему «чудесному» спасению. — Затем я снова подошла к детям, которых больше всего волновала судьба лошадей, и сказала им, что и лошадей, и маленьких пони наверняка уже вывели из конюшни и отправили на влажное зимнее пастбище.

К утру пламя было в основном потушено, но во дворце и даже в садах царил ужасный запах гари и мокрого дерева. Помещение гардеробной, представлявшее собой, собственно, большую дворцовую кладовую, выгорело почти целиком; в огне погибли бесценные сокровища — не только дорогие платья и камзолы, но и драгоценные украшения, короны, золотые и серебряные блюда, дорогая мебель, запасы постельного белья. Огонь уничтожил добра на тысячи фунтов, и Генрих платил людям за то, что они рылись на пепелище в поисках самоцветов и расплавленных драгоценных металлов; они извлекали оттуда даже расплавившийся свинец от оконных переплетов, превратившийся в какие-то жуткие перекрученные комки. Оставалось только ужасаться потерям и удивляться, что хоть что-то уцелело.

— Как это Уорбеку удалось живым выбраться из такого ада? — спросила леди Маргарет, когда мы втроем — она, я и Генрих — стояли, глядя на руины, в которые превратились королевские покои и гардеробная; над головой у нас еще дымились черные обгоревшие балки. — Как он вообще уцелел?

— По его словам, когда его дверь загорелась, он выбил ее ногой и сумел выбраться наружу, — пожал плечами Генрих.

— Как же ему удалось не задохнуться в дыму и даже не обгореть? — продолжала допытываться моя свекровь. — Я все-таки думаю, что кто-то выпустил его оттуда! Как же иначе? Ведь двери в гардеробную всегда крепко заперты.

— Но это же хорошо, что никто не погиб! — вмешалась я. — Это же просто чудо!

Они оба посмотрели на меня; на их лицах отчетливо читались подозрение и страх. И Генрих сказал, по сути дела повторяя обвинение, выдвинутое его матерью:

— Да, наверное, кто-то его оттуда выпустил.

Я молча ждала, что он скажет еще.

— Я непременно допрошу всех слуг! — пообещал он. — Я не допущу, чтобы здесь орудовали предатели! Да еще в моей собственной гардеробной! В моем собственном доме! Кто бы ни покровительствовал этому мальчишке, кто бы ни спас его из огня, он — предатель! До сих пор я щадил его, но вечно это продолжаться не может. — Он вдруг резко повернулся ко мне: — Тебе известно, где он был этой ночью?

Я спокойно смотрела то на мужа, побагровевшего от гнева, то на его мать, бледную как смерть.

— Ты бы лучше выяснил, кто устроил этот пожар, — сказала я. — Кто уничтожил нашу одежду и драгоценности, желая сжечь самозванца? Кому так сильно хотелось увидеть его мертвым? Ведь это явно не случайность. Кто-то наверняка заранее свалил в кучу посреди одной из комнат одежду и растопку, а потом поджег. И это наверняка тот, кому очень нужно было, чтобы мальчишка сгорел. Интересно, кто бы это мог быть?

Ответила мне миледи, и по тому, как сильно она вдруг стала заикаться, я поняла, что оба они лгут. Во всяком случае, она.

— Он… у него… да у него десятки врагов, десятки! — воскликнула она. — Его здесь все презирают! К нему все относятся как к предателю! По меньшей мере половина наших придворных хотели бы видеть, как его казнят.

— Наши придворные хотели бы видеть, как он сгорит в собственной постели? — спросила я, и голос мой прозвучал резко, как обвинение.

Миледи потупилась; она явно была не в силах смотреть мне в глаза. Однако она упрямо повторила:

— Он — предатель! Заблудшая душа, засохшая ветвь, которую следует сжечь…

Генрих вопросительно посмотрел на мать; казалось, он не совсем понимает, о чем мы говорим.

— Никто не может обвинить меня в том, что я хотел для него такой страшной смерти, — сказал он. — Я, правда, говорил леди Кэтрин, что лучше б ей никогда с ним не встречаться и не выходить за него замуж, но только и всего. Никто не может и мысли допустить, что я желал убить его.

— Тебя никто и никогда и не смог бы обвинить в этом! — воскликнула леди Маргарет. — Хотя, возможно, кто-то решил, что, устроив этот пожар, он окажет тебе услугу, защитит тебя от твоего же бесконечного милосердия и щедрости.

— Если бы мальчишка погиб, то леди Кэтрин осталась бы вдовой, — медленно промолвила я, — и получила бы полное право снова выйти замуж…

Миледи крепко сжала в руках крест, висевший у нее на поясе, словно давая некий безмолвный обет, и, по-моему, хотела мне возразить, но в кои-то веки предпочла промолчать.

— Довольно! — остановил меня Генрих. — Мы не должны ссориться. Мы, члены королевской семьи, всегда должны держаться вместе. Мы спасены, пожар потушен, все наши люди целы и невредимы. Это знак Божий. Я построю новый дворец!

— Да, — согласилась я. — Ты прав: дворец следует отстроить заново.

— Я построю новый дворец, — повторил Генрих, — и назову его Ричмонд — в соответствии с моим титулом, унаследованным от моего отца, графа Ричмонда. Да, именно так он и будет называться!

«Этому мальчишке» по-прежнему отводили комнату в гардеробных тех замков, где мы останавливались во время летней поездки по графству Кент. Мы ехали вдоль побережья по дороге пилигримов, ведущей в Кентербери. Вокруг расстилались высокие холмы, под теплым солнцем зеленели живые изгороди, яблони были в бело-розовом цвету, и леди Кэтрин наконец оттаяла. Она позволила Генриху дарить ей новые платья и перестала одеваться в черное, точно вдова, и теперь часто облачалась в то платье, которое выбрал для нее мой муж — из рыжевато-коричневого бархата с черной каймой. Оттенок этот удивительно ей шел; ее нежная светлая кожа уже успела слегка зарумяниться под ярким солнцем, а свои блестящие черные волосы она убирала под шапочку из такого же коричневого бархата, заказанную для нее Генрихом.