Уильям Хоффер - Только с дочерью

Я предположила, что здесь нас должен подобрать либо джип, либо красная машина, о которой говорил Мосейн. Но вместо того, чтобы ждать у обочины, проводник повел нас краем шоссе. Мы шагали за ним – замерзшие, измученные, сбитые с толку.

Мы шли и шли – причем по ходу движения транспорта, что было опасно, – то вверх, то вниз по холмам, с равномерной скоростью, не замедляя шаг даже тогда, когда мимо с ревом проносились огромные военные грузовики. Иногда мы поскальзывались на заледеневшей грязи, но и это было не помехой. Махтаб ни разу не пожаловалась.

Так продолжалось примерно с час, пока наконец наш провожатый не увидел пятачок утоптанного снега перед почти отвесным холмом. Он жестом предложил нам присесть отдохнуть. С помощью нескольких слов на фарси, подкрепляемых жестами, он велел нам дожидаться его здесь. И быстро удалился. Мы с Махтаб сидели на снегу, полностью предоставленные сами себе, провожая глазами человека, который исчез за гребнем длинного обледенелого холма.

С какой стати ему возвращаться? – думала я. Здесь противно. Амаль заплатил им всем вперед. В нас только что стреляли. Спрашивается, зачем ему возвращаться?

Не знаю, сколько времени мы там просидели – в ожидании, недоумении, тревоге и молитвах.

Я боялась, что кто-нибудь остановится и попытается выяснить, в чем дело, или… предложит помочь. Что тогда?

Мимо проехал джип, за рулем которого сидел тот, кто отговорился от солдата. Он в упор на нас посмотрел, но сделал вид, что не узнает.

Тот человек не вернется, твердила я себе. Сколько нам еще вот так сидеть и ждать? Куда теперь податься?

Махтаб молчала. На ее личике было более решительное выражение, чем раньше. Она направлялась домой в Америку.

Человек не вернется. Теперь я в этом уже не сомневалась. Дождемся темноты. А там надо будет что-то предпринять. Но что? Самостоятельно продолжить путь, пройти через горы и попасть в Турцию? Может, стоит отыскать контрольно-пропускной пункт и отдать на поруганье наши мечты, а возможно, и самих себя? А что, если мы просто замерзнем среди ночи и погибнем, обнявшись, где-нибудь у шоссе?

Человек не вернется.

Я вспомнила историю, давным-давно рассказанную мне Хэлен, – об иранке с дочерью, которых вот так же бросили. Девочка умерла. Мать еле выжила, но в результате выпавшего на ее долю испытания потеряла все зубы. У меня из головы не шел образ этой многострадальной женщины.

Парализованная холодом и паникой, я не заметила приближения красной машины. Я обратила на нее внимание лишь тогда, когда она, притормозив, съехала на обочину.

Человек вернулся! Он быстро помог нам влезть в машину и велел водителю ехать.

Минут через пятнадцать мы остановились перед домом, стоявшим чуть поодаль от шоссе. Это был квадратный белый цементный дом с плоской крышей. Подъездная дорога, огибая его, вела во двор, где лаяла грязная дворняжка и бегали по снегу полуголые, босоногие дети.

Всюду сушилось белье – замерзшими, причудливыми фигурами оно свешивалось с древесных суков, болталось на столбах и в оконных рамах.

Женщины и дети, сгрудившись, рассматривали нас. Женщины были хмурые, некрасивые, с огромными носами. Очень высокие, в своих курдских костюмах они казались необъятными, этот эффект усиливался за счет огромных турнюров, превосходивших размерами мои. Они глядели на нас с подозрением, уперев руки в бока. – Живо! – сказал «человек, который вернулся». Он обвел нас вокруг дома, и через черный ход мы вошли в прихожую. Тут несколько женщин жестом велели нам разуться. Усталость и страх брали свое. Я вдруг утратила ощущение реальности.

Женщины и дети продолжали таращить на нас глаза, пока мы стаскивали обледеневшие, облепленные грязью башмаки. Нас проводили в большую, холодную, пустую комнату. Какая-то женщина жестом велела нам сесть.

Мы опустились на жесткий, грязный пол и не без настороженности, молча воззрились на особу, которая в свою очередь не слишком-то дружелюбно смотрела на нас. Единственным, что нарушало однообразие голых беленых стен, были два оконца, забранные металлическими прутьями, и фотография мужчины, скуластого курда в меховой шапке наподобие русской.

Одна из женщин разожгла огонь и вскипятила чай. Другая предложила нам несколько кусков черствого, смерзшегося хлеба. Третья принесла одеяла.

Мы плотно в них завернулись, но не могли унять дрожь.

Интересно, о чем думают эти женщины? О чем говорят друг с другом на непонятном курдском диалекте? Знают ли они о том, что мы американки? Неужели курды тоже ненавидят американцев? Или мы союзники в общей борьбе против засилья шиитов?

«Человек, который вернулся» молча сел рядом с нами. Я понятия не имела, как теперь будут развиваться события.

Через некоторое время в комнату вошла еще одна женщина – такого гигантского турнюра, как у нее, я еще не видела. С ней был мальчик лет двенадцати. Она приблизилась к нам, что-то отрывисто сказала мальчику и жестом велела ему сесть рядом с Махтаб. Он повиновался и взглянул на женщину, смущенно хихикнув. Женщина – по моим предположениям, его мать – стояла над нами как часовой.

Мне стало жутко. Что происходит? Разыгрывавшаяся сцена была настолько странной, что я начала впадать в панику. Перебежчица в этой далекой стране, беспомощная заложница во власти изгоев ее жестокого общества, я беззвучно взывала о помощи. Неужели это происходит на самом деле? Как могла нормальная американка оказаться в столь дикой ситуации?

Я знала как – я вспомнила. Махмуди! Я видела его самодовольный оскал среди теней, пляшущих на стене. Огонь его глаз – когда он избивал меня и ударил Махтаб – мерцал в керосиновой горелке. Голоса курдов стали громче – они поглотили злобные, визгливые выкрики Махмуди.

Махмуди!

Махмуди вынудил меня на побег. Я должна была спасти Махтаб. Но, Боже, подумала я, если с ней что-нибудь случится…

Может, здесь зреет заговор? Не собираются ли они похитить Махтаб? Кто этот мальчик и его властная мать? Не выбрали ли они Махтаб ему в невесты? Минувшие полтора года убедили меня в том, что в этой непредсказуемой стране все возможно.

Неужели же ради этого?! – кричала я про себя. Не дай Бог, если ее продали или заключили на нее какое-нибудь пари! Уж лучше бы я оставалась в Иране до конца своих дней. Как я могла обречь Махтаб на такое?

Я постаралась успокоиться, внушить себе, что все эти страхи не более чем темные фантазии воспаленного мозга, результат усталости и стресса.

– Мам, мне здесь не нравится, – прошептала Махтаб. – Давай уйдем отсюда.

От этих слов мне стало еще страшнее. Значит, и Махтаб почувствовала неладное.

Время от времени мальчик егозил рядом с Махтаб, но женщина – его мать? – грозно на него взглянула, и он замер на месте. По другую руку от меня молча отдыхал «человек, который вернулся».