Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

Мой чай остыл. Я выплеснула его за веранду и налила в чашку свежего. Все еще сидя в позе сейдза, повернулась всем телом к саду и деревьям, к горам и облакам.

Подняла чашку, опустила голову и отпила первый глоток.

Уже далеко за полдень, когда я переступаю порог кабинета. Целый день я раздумывала и поняла: дольше откладывать нельзя. Фредерик скоро будет тут. Но все равно – я сомневаюсь. Взгляд скользит по книжным полкам, упирается в оловянную чайницу. Я беру ее, открывая на поверхности полки темный кружок следа. Стираю с чайницы пыль и слегка встряхиваю ее. Внутри что-то шелестит. Крышка открывается с трудом, поддавшись с мягким хлопком, когда я наконец-то ее снимаю. Заглядываю вовнутрь и вижу немного чая для заварки: едва хватит на ложечку-другую. Подношу чайницу к носу – все еще улавливается легчайший запах, словно бы лесной пожар залило дождем: скорее память о запахе, чем сам запах.

– Юн Линь? – В двери стоит Фредерик. – Там у ворот никого нет, я сам прошел.

Я ставлю чайницу на стол.

– Я велела А Чону уйти домой пораньше. Входи.

Сев на колени у комода из сандалового дерева в углу комнаты, я шарю в нем, пока не натыкаюсь на предмет, который ищу. Несу его к столу и, действуя ножом для вскрытия писем как рычагом, открываю крышку. Помню, как когда-то Аритомо проделал то же самое. Я – эхо звука, исторгнутого целую жизнь тому назад.

– Надень их.

Я протягиваю Фредерику пару белых перчаток, пожелтевших от старости. Они чересчур малы для его толстых пальцев, но он все равно натягивает их. Вынимаю книгу «Суикоден» из футляра и кладу ее на стол.

– Тацуджи говорил о книге, которая преобразовала искусство татуировок, помнишь? «Легенда речных заводей». Роман, написанный в четырнадцатом веке, пересказывает сказание о Сун Цзяне[244] и ста семи его единомышленниках, которые восстали против продажного китайского правительства в двенадцатом веке, – напоминаю я Фредерику. – Сказание о шайке разбойников, сражающихся против угнетения и тирании, нашло отклик в душе японского народа, жившего под пятой клана Токугава. Популярность книги с середины восемнадцатого века только возрастала, она выходила в бесчисленных переизданиях. – Самое известное из них содержало иллюстрации, выполненные Хокусаем.

Я приподняла книгу:

– Вот в этой – подлинные гравюры Хокусая.

– И ты все это время держала ее здесь? Она, должно быть, целое состояние стоит.

Медленно переворачивая страницы, он задерживает взгляд на иллюстрациях, порой возвращаясь к тем, которые уже видел. Линии, вырезанные Хокусаем на дереве, а потом оттиснутые на бумаге, так же замысловаты, как отпечаток большого пальца какой-нибудь старухи.

– Поразительно, верно? То, что роман смог вознести татуировки от обыденности до высот искусства, – говорит Фредерик, добравшись до последней страницы.

– Эта книга совершила революцию в живописи на человеческой коже. До ее появления образцы были грубы и примитивны.

Ирония усугубляется тем, поясняю я, что самое неистовое гонение против наколок исходило от китайцев, которые еще с первого века видели в них обычай, свойственный лишь варварским племенам. Отношение китайцев перенеслось и в Японию, потому что начиная с пятого века татуировки служили наказанием для уголовных преступников. Убийц и насильников, мятежников и воров – всех их навечно метили горизонтальными полосками и небольшими кружочками, выколотыми на руках и лицах. То была форма наказания, делавшая преступников легко узнаваемыми и надежно отсекавшая их от семей и остального общества. Наколки были обязательными еще и для «неприкасаемых» японского общества: кожевников, носильщиков нечистот и тех, кто имел дело с телами мертвых.

Для того чтобы замаскировать эти отметины, более находчивые нарушители закона делали поверх них наколки – замысловатые, с обилием деталей. К концу семнадцатого века татуировки стали украшением для парочек – будь то проститутка с ее покровителем или монах со своим катамитом[245], – свидетельством их любви друг к другу. Это были не рисунки, а китайские иероглифы, составлявшие имена любящих или обеты Будде. И только столетие спустя вошли в моду живописные наколки, хотя нанесение татуировок было делом опасным, особенно во времена правления клана Токугава, когда жестоко каралось любое проявление индивидуальности. В то время запреты накладывались на все: театры и фейерверки, книги и образы «изменчивого мира».

– В такой обстановке никого и не потянет что-то выдумывать и пробовать, – замечает Фредерик.

– Нанесение татуировок было загнано в подполье и постепенно зачахло, но грянул период возрождения – благодаря «Суикоден». Клиенты упрашивали мастеров наколок наносить на их тела рисунки Хокусая. Некоторые художники-татуировщики создали свои собственные рисунки, основанные на работах Хокусая. Пожарные были одними из первых, кто стал наносить татуировки, покрывавшие все тело, – в знак своей приверженности цеховому братству. Их примеру вскоре последовали другие профессиональные сообщества. Делали наколки писатели и художники, актеры театра Кабуки и члены якудзы. Даже у аристократов были татуировки. Правительство Токугавы взирало на такой ход событий с ужасом, и нанесение наколок вновь было поставлено вне закона.

– И зря – только интерес разожгли, – снова вставляет Фредерик.

– Запреты на татуировки не касались иностранцев, явившихся с Запада, – продолжаю я. – Георгу Пятому татуировку выколол знаменитый японский мастер: дракона на предплечье.

– Король Георг с джапской наколкой! – крутит головой Фредерик. – Магнусу это жутко понравилось бы.

– Магнус – не единственный человек, кому Аритомо сделал татуировку, – тихо произношу я. – Он и других татуировал…

Я смотрю ему прямо в глаза.

– Тебя? – недоверчиво улыбается он.

– Мне нужно, чтобы Тацуджи осмотрел мою татуировку. Затем я его сюда и пригласила.

– Стало быть, все с самого начала не имело никакого отношения к этим самым ксилографиям.

– Имело.

Я закрываю книгу и укладываю ее обратно в футляр.

– Но я должна устроить так, чтобы наколка была сохранена, еще до того…

У меня непроизвольно дергается горло.

– Вся эта затея отвратительна! Ты не какое-нибудь животное, чтобы с тебя кожу сдирали после смерти.

– Татуировка, созданная садовником императора, – редкое произведение искусства. Его необходимо сохранить.